Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Вторым камнем промазал в нее на какой‑то метр. Она подскочила вертикально, как на пружинах, на всех четырех ногах, и опять вертится, высматривает, ничего не понимает, не замечает меня.

Ну что, я к общению с игнорирующими меня лисами привычный, кинулся на нее, заорав страшным голосом; она ка–а-к дунет. К сожалению, я весьма неизящно спо­ткнулся и упал, ободрав при падении, защищая оптику, обе ладони. Но все равно полминуты следил за ней, смотрел, как чешет по открытым холмам. Взбежала на верхушку склона, нервно присела на секунду над кустиком полыни, навалила на него кучу, шаркнула пару раз лапами и скрылась за гребнем. Эх, собачья на­тура… Будем считать, что это от стресса и персонально ко мне не относится…

Иду, переживаю это безобразное к себе отношение, стряхиваю грязь и кровь с разодранных ладоней, прошел триста метров ― буквально из‑под ног выскакивает еще одна лиса, с темно–темно–рыжими ногами, как в чулках. И пулей от меня в том же направлении, что и первая.

Получается, что почти каждый день вижу лис. Ну не каждый, может быть, пореже, но уж пол–лисы вдень вижу точно».

Весной я вновь вернулся в Кара–Калу, продолжая свои маршруты по Копетдагу, но положительных результатов не было; Игнев, работавший в поле круглый год, тоже ничего не находил.

«5 марта…. Вышел поутру, все путем. Не успел пройти половины расстояния от Кара–Калы до предгорий, как все в при­роде изменилось: «потемнело в чистом поле», с запада натянуло низких тяжелых облаков, из которых вдруг повалил мо­крый, липкий и какой‑то теплый снег. Явление куда как необычное, я обрадовался не­тривиальной обстановке для наблю­дений, но не тут‑то было.

Через тридцать минут этот снег полностью закрыл всю землю, а через час пер­спектива исчезла, расстояние до предме­тов перестало существовать, сами предме­ты растворились в повсеместном белом пространстве; мир потерял свою трехмерн­ость. Такого я не видел никогда и нигде. Возникало впечатление, что в этих бесснеж­ных местах, где природа не при­способлена к снегу, даже сам снег идет неправильно, не так, как всегда, не так, как ему положено, а весь окружающий ландшафт вообще теряется, не знает, что с этим снегом делать.

Я вынужден был повернуть назад, ориентироваться было невозможно, шел наугад, глядя под ноги, просто следуя релье­фу и зная, что рано или поздно выйду так к Сум­бару. Птиц нет, пустота; лишь один лунь потерянно пролетел низко над землей, тран­зитом куда‑то, что тоже выглядело необычно, как и сама эта погода.

На подходе к Кара–Кале я почти наткнулся лбом на огромный сугроб, вдруг встав­ший передо мной на длинных мосла­тых ногах: это был присыпанный полуметровым слоем липкого снега верблюд. Я не мог не вспомнить, как Чача в свое вре­мя декла­мировал: «…В дни холодных встреч мне было худо, как в снегу голодному верблюду…»

У–у, кэмэл, морда горбатая, напугал меня. А ведь у верблюдов и свой особый по­кровитель есть ― святой Султан–Вейс–и-Гарни; похоронен где‑то в Афганистане; Мухаммед его в свое время отправил в странствования по Востоку апостолом… А я в Туркмении в аспирантуре… У каждого свое дело, слава Аллаху…

На следующий день рано утром снег лежал везде серьезным всамделишным сло­ем, но на небе без единого облачка уже вовсю сияло солнце. Я отправился посмот­реть, как в этом снегу отсиживаются по Сумбару турачи, для которых такое дело ― труба.

Проходил по снегам часа четыре и обгорел от альбедо так, что к вечеру не мог ни есть, ни пить, ни дышать: рожа была как светящийся изнутри помидор, причем больше всего не нос и лоб, как обычно, а подхарник ― подбородок и щеки снизу ― сожгло отражением от снега.

Ночь не спал, сидел, в очередной раз перечитывал Стругацких, меняя на пылаю­щей ряхе холодное мокрое полотенце».

После этого я на полгода уехал в Афганистан, где писал для проекта ЮНЕСКО учебники по экологии и охране природы. Это была совершенно особая страница в жизни, запомнившаяся такими же, как в Туркмении, пейзажами и жарой; белобрысым­и мальчишескими лицами наших солдат с обгоревшими на солнце носа­ми; еще не до конца осознаваемой тогда безумной абсурдностью происходящего, но уже все более ясным пониманием того, что победить или подчинить этот на­род не­возможно; песнями Розенбаума; неудобной, но успокаивающей тяжестью пистолета под мышкой и необходимостью внимательно смотреть по сторонам далеко не на птиц, о которых я, отправляясь в эту поездку, думал не в первую оче­редь.