Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Под испытующими взглядами собравшихся вокруг первокурсников я, с бравым ви­дом крутого утонченного гурмана, отку­сывал насекомому его «невкусную хитинизиро­ванную» голову и не моргнув глазом мужественно жевал еще извивающееся обез­главленное червеобразное тело, под завязку наполненное белками и жирами, вдум­чиво закатывая глаза и компетент­но замечая, что «вкус не гнилостный» и да, похоже на кедровые орехи (или даже ― на незрелый кокос…).

В то же лето с другой подгруппой мы изучали «альбиноса». Неожиданно наткнув­шись во время экскурсии в густом хвой­ном лесу на улетевшую у кого‑то с дачи кана­рейку, сиротливо желтеющую в зловещей темноте еловых ветвей, я вооду­шевленно устроил экспромт–семинар об альбинизме и развил целую дискуссию о том, альбинос какого вида перед нами.

Остапа, как говорится, несло. Я так распалился, что не прислушался к тактичному шепоту внутреннего голоса, насторо­женно намекнувшего, что, мол, полегче… Но было поздно. Волна студенческого воодушевления редким явлением приро­ды уже пошла с моей подачи девятым валом, один из студентов притащил откуда‑то духо­вушку, и мы безжалостно (хоть и безрезультатно) охотились на несчастную домаш­нюю птицу, сполна познававшую перипетии жестокого реального мира…

Честно признаюсь, мысль о том, что это ― прозаическая канарейка, почему‑то не возникла у меня ни разу, хотя кана­реек я перевидал достаточно. Бывает такое ― «башню заклинило». Поэтому, когда все тот же пытливый первокурсник Ко­люша по­ведал мне в столовой, что тоже видел неподалеку нашу канарейку, мне поплохело. Живот мой скукожился до раз­мера яблока, потом сразу раздулся как арбуз, я закрыл закатившиеся, как у эпилептика, глаза, но виду не подал, вложив все свое конджо в вопрос–мольбу и мысленно воззвав: «Господи! За что Ты меня так?!» ― «Не ищи де­шевой популярно­сти» ― был ответ. С тех пор я всегда контролирую свой преподава­тельский кураж и никогда чересчур вдохновенно не вру студентам для красивости.

(Не менее тяжелый случай произошел со мной через несколько лет. В США, Ва­шингтоне, на аккуратном газончике в ста метрах от величественного купола Капито­лия, сидя на корточках в окружении своих бывших студентов, я подкармливал крош­ками от вкусного американского коржика доверчивого американского голубя, бес­толково топтавшегося в полуметре от моих ног. Сам не знаю как (сработали инстинк­ты балашихинского детства?), но я вдруг непроизвольно схватил его рукой. Причем схватил неловко ― за хвост. Шокированная буржуазная птица в смертельной панике дернулась от этой чисто про­летарской выходки и, рванувшись, стремительно улетела от меня куцым бесхвостым обрубком, а весь голубиный хвост не­лепо–унизительным букетом остался в моем кулаке.

Душа моя вылетела от стыда из тела, поднялась метров на десять вправо–вверх, и я отчетливо увидел со стороны, что сижу как дурак с голубиным хвостом в руке, а мои юные коллеги в истерике валяются на изумрудной травке под развеваю­щимися звездно–полосатыми флагами. Всегда сдержанная отличница Надя лишь попискива­ла, не в силах вдохнуть–вы­дохнуть, Кет гулко и грубо хохотал, а Стас, всхлипывая и вытирая слезы, простонал: «Вы, Маса, однако, совсем плохой охотник; ушел птица…» Я молча поднялся и отнес голубиный хвост в ближайшую урну.)

Или как, ежась от утренней прохлады и скользя на мокром от росы головокружи­тельном спуске к Истре, мы носились в пять утра все по тем же качающимся подвес­ным мостикам на первую «кукушку», чтобы доехать до соседней станции с замечат­ельным названием «Озерки». «Кукушка» нередко опаздывала или отменялась со­всем (если не было электричества после грозы или после замыкания трансформато­ра), и тогда мы бодро топали в Озерки пешком (сорок минут).

Там от станции начиналась экскурсия, проходившая через пристанционный лес с колонией крикливых рябинников и удивительными тропическими песнями иволги. По­том шли поля с журчащими трелями жаворонков в поднебесье и с длин­ноухими зайцами, неиспуганно прыгающими по утренней росе на скошенных местах. Потом начиналась мокрая луговина вдоль непроходимой полосы тростника и осоки с плачу­щими криками чибисов, несмолкаемой трескотней камышевок–бар­сучков и угрожаю­щими патрулирующими силуэтами низко парящих болотных луней. Потом уже сквозь туман тяжелели во­дой сами озера с перелетами уток на открытых плесах, с чайками и крачками, крикливо пикирующими за мелкой рыбеш­кой. Дальше в лесу ― подтоп­ленные берега, где из непролазной болотины торчали неровным частоколом голые засохшие березовые стволы, насквозь издолбленные дятлами. А уже потом, в обход озера с юга, дорога шла через деревню с распевающими около скворечников сквор­цами, склочно чирикающими на заборах воробьями и расхаживающими по де­ревянным мосткам и по бортам привязанных к колышкам лодок трясогузками… Хо­рошо…