Людмила Пивень - Ферма кентавров

Машка и Карагач скакали по любимой дороге. Ветер шумел в длинноиглых соснах, поэтому гула мотора не услышали ни девчонка, ни жеребец. И, войдя в поворот, они вылетели прямо на белую легковушку…

Любая другая лошадь шарахнулась бы в сосны. Может, смогла бы спастись, а, скорей всего, нет. Но всадника бы точно стесала о деревья.

А Карагач прыгнул.

Ведь он просто создан был для того, чтобы прыгать высокие препятствия.

Это был великолепный прыжок и они с Машкой почти победили.

Они бы точно победили, если бы за машиной не тащился прицеп с дровами, длинными хлыстами спиленного сухостоя.

На приземлении Карагач попал в них передними ногами. Хлысты разошлись, зажав копыта.

Машка и Карагач полетели через голову.

Машка сильно разбилась, но осталась жива.

Караковый жеребец, не знавший страха, сломал себе шею.

Перепуганный водитель, ударивший по тормозам, когда на него вылетели девочка и конь, подобрал Машку, бережно уложил её на заднее сиденье и погнал машину к ферме. Все в округе знают, откуда в лесу могут появиться всадники…

— Сволочь, — сказала Аня. — Придурок! Если б он не тормозил, всё было бы в порядке.

Действительно, скорость машины плюс скорость лошади — если бы водитель не пытался остановиться, «Жигули» просто проскочили бы под Карагачем вместе с прицепом, с этими брёвнами…

Я поняла, что сейчас позорно разревусь, и выскочила из конюшни.

Идти в нашу с Машкой комнату было совершенно невозможно. И я плакала во дворе.

Слонялась туда-сюда, пинала камешки, клочья соломы, пнула кучку навоза, не убранную конюхами. Забрела под навес, ударила, что было сил по мешку с песком. Машкиному мешку… Ободрала костяшки, но боли не почувствовала. Ударила ещё раз — всё равно…

Кружила, кружила, кружила по двору… Кто-то проходил мимо, но я не замечала, кто это и куда он идёт. Потом из конюшни меня позвал Арсен.

Оказывается, наши, Витька и пришедший ночной конюх скинулись, Витька смотался на мотоцикле в село, привёз самогонки и теперь надо непременно выпить за упокой конской души чистокровного Карагача и за то, чтобы у Машки всё было хорошо.

До этого случая никто из нас всерьёз не пил — Владимир Борисович следил за этим очень строго. Но пробовали, конечно, все. Нельзя жить в деревне и ни разу не попробовать вина… Может, конечно, в городе то же самое — не знаю. Потом приходилось искать жвачку или есть подгоревшие семечки, чтобы не пахло.

Самогонка оказалась страшно резкой, от неё перехватывало дыхание. Витька учил нас запивать её водой, но я не запивала, мне нравилось, что она такая. Для закуски дежурный Игорь поделился варёной картошкой, которую взял себе на ужин. Мы вытаскивали картошины из банки прямо руками. Димка уже не плакал, тихонько сидел в углу, только глаза оттуда поблёскивали. Ему, конечно же, не наливали. Мы не преступники, чтоб спаивать детей.

В тот вечер я первый раз в жизни стала пьяной. И ничего страшного в этом не было, только мир вокруг меня раскололся на осколки. В одном осколке был страх за Машку. В другом — острая боль, потому что Карагач нигде больше не будет скакать своим прекрасным галопом, разве что в конском раю, где всегда светит солнце и всегда трава зелёная. В третьем осколке был густо-синий вечер, яркие летние звёзды и наш молчаливый тёмный дом. В четвёртом была большая любовь. Я любила Боргеза, Машку, Владимира Борисовича, тётю Олю, Верку, Арсена, Аню и вообще всех людей на земле… Было много других осколков, я видела их одновременно, они кружились передо мной, то один то другой приближался, потом отодвигался опять, и жить было чудесно, только вот очень больно. А потом всё стало черно. Наверное, я уснула.

Владимир Борисович и тётя Оля приехали только утром и даже не очень ругали нас за вчерашнее. Было не до того. Оказалось, у Машки сильное сотрясение мозга, сломаны рёбра — это, наверное, она упала на камень, — и внутри что-то ещё повреждено, поэтому её пришлось везти из Бахчисарая в Симферополь.

Сначала к ней в больницу не пускали. Потом стали пускать, так она сама никого не захотела видеть. Мы приезжали несколько раз и ждали в парке у больницы, пока тренер передавал ей пакет с фруктами и разными вкусностями, которые приготовила тётя Оля. В конце концов Владимир Борисович стал ездить один. Мы на Машку не обижались — у неё было горе. Это ж понятно — увидит кого-нибудь из нас и сразу вспомнит, что наши кони жуют себе сено, а Карагача на свете больше нет…

Как только она поправилась так, что смогла ходить, то попыталась убить себя. Оказалось, те деньги, которые передавал ей Владимир Борисович, она не тратила на мороженое или какую-нибудь ерунду вроде жевачки, а потихоньку покупала в аптеке димедрол, и когда снотворного набралось целых двадцать пачек, выпила их все, прибавив ещё те таблетки, что набрала в тумбочках у соседок по палате. Спасли её только потому, что Машка всегда была ужасно аккуратной и решила пустые упаковки от таблеток выбросить в мусорное ведро. Это заметила нянечка, подняла шум… Врачи не дали Машке умереть. Ей промыли желудок, очистили кровь, и теперь в больнице терзали всякими психотерапевтическими штучками, чтобы она больше не пыталась самоубиваться.