Чарльз Силсфилд - В прерии вокруг патриарха

— Он так и сказал?

— Так и сказал. Я сперва ни в какую. Говорю, если у тебя глаза разгорелись, так сам и займись своим гостем, черт побери! Уехал я. А двадцать пятьдесят из головы не выходят. К вам я не решился, вы бы меня только разбранили.

— Да не стал бы я тебя бранить, Боб! Я бы вызвал Джонни, собрал бы дюжину присяжных из числа соседей. Джонни мы помогли бы убраться в другой штат или в мир иной, а тебе — вернуть твои доллары.

Боб глубоко вздохнул и уставился на судью.

— Поздно! Слишком поздно!

— Совсем не поздно! Продолжай!

— Вечером я подъехал к взгорью, где растут пальметто. Только начал подыматься, слышу: скачет кто-то. Мне стало не по себе, жутко как-то. Точно тысяча чертей меня заморочили, ничего не вижу вокруг, ничего не слышу, не знаю, где я и что. А в глазах — кошелек с золотом и мои двадцать долларов, пятьдесят центов! «Не вас ли я видел в трактире?» — говорит тот, с кошельком. «А вам-то что?» — говорю. «Да мне-то ничего, конечно». — «Так и дуйте своей дорогой!» — «Не в обиду будь сказано, карточный проигрыш не поднял вам настроения! Я бы на вашем месте крепко подумал, прежде чем играть на деньги».

То, что он еще и попрекает меня проигрышем, совсем меня разозлило. Но я пока держался.

«Дразнить проигрышем, — говорю, — дело последнее, подлая твоя душонка!»

Я хотел раззадорить его и затеять свару. Но он не поддавался.

«Я, — говорит, — и не думал дразнить, наоборот, я вам сочувствую. На богача вы не похожи и, вероятно, зарабатываете свои деньги тяжелым трудом». «Да, — говорю, — деньги даются мне нелегко. Спустил все до цента, не на что даже табаку купить, зажевать нечем».

Мы стояли с ним у самой опушки, на берегу Хасинто.

«Ну, это можно поправить. Я человек не богатый, у меня жена, дети, мне каждый цент дорог, но помочь соотечественнику — дело всякого порядочного гражданина. Вот вам на табак!..»

С этими словами достает из кармана кошелечек, тугой такой. Долларов на двадцать, думаю, тянул. А мне мерещится, будто черт из кошелька зубы скалит.

«Половина моя», — говорю. — «Нет, деньги для жены и детей. Полдоллара можно». — «Половину! — кричу. — Или…» — «Или?»

Тут он сунул кошелек обратно и начал ружье с плеча стаскивать.

«Не вынуждайте меня, — говорит, — причинять вам неприятности! Смотрите, как бы не пришлось раскаиваться! Вы задумали недоброе дело!»

Но я уже закусил удила. В глазах у меня потемнело.

«Половину!» — ору.

Тут он и подпрыгнул в седле, откинулся и свалился…

Боб замолчал, у него пресеклось дыхание, на лбу выступили крупные капли, взгляд уперся в угол комнаты.

Алькальд тоже побледнел. Я попытался встать, но пошатнулся, и если бы не оперся на стол, вероятно, упал бы. Воцарилось тягостное молчание. Наконец судья пробормотал:

— Тяжелый случай! А ты опасный субчик, опасный! Просто злодей!

— Пуля пробила ему грудь…

— А может, у тебя курок сорвался? — тихо спросил судья. — Может, он погиб от своей же пули?

Боб покачал головой.

— Курок спустил я. Черт меня подтолкнул. Его-то пуля осталась в патроннике. Ох, что было у меня на душе! Все кошельки мира отдал бы за то, чтобы этого не случилось. Нет мне ни сна, ни покоя! А в прериях совсем тошно! Как на привязи у патриарха. Я привез к нему покойника, вырыл могилу и похоронил.

Судья встал и начал молча ходить из угла в угол. Потом резко остановился и спросил:

— Что ты сделал с деньгами?

— Я хотел податься в Сан-Фелипе. Деньги были при мне. Его саквояж закопал вместе с ним, бутылку рома и еду, купленную у Джонни, — тоже. Потом целый день скакал, не слезая с лошади. Вечером, в сумерках, спешился и пошел к трактиру, а оказался у патриарха. Дух убитого не пустил в Сан-Фелипе, он водил меня по прериям и привел к патриарху. Он меня извел совсем, пока я не выкопал покойника и опять не зарыл его. Но саквояж я не трогал.

Судья покачал головой.

— Утром решил ехать совсем в другую сторону. Хотелось табаку, а его не было вовсе. Поскакал в Анауа через прерию. Ну, думаю, теперь-то меня не собьешь. Гнал я во весь опор, но все примечал вокруг. А вечером вижу солончаки. Только я обрадовался, подъезжаю, а это — патриарх. Снова выкопал покойника, оглядел его со всех сторон, закопал. Нет мне покоя, никакого спасения нет! И не будет, пока меня не повесят!

Сразу было видно, что эти слова принесли Бобу облегчение. И как это ни странно звучит, мне — тоже. В порыве сопереживания я даже невольно кивнул ему. Судья же и бровью не повел.

— Вот, стало быть, как. Ты считаешь за благо, если тебя вздернут?