Сергей Крупняков - По следам Листригонов

«Хоть бы в воду, хоть бы не на камни и стёкла». Дудки! Прямо на острые камни ногами! Что? Боль! Что? Порезал? Вроде крови нет. Поглядим…

А тут и волна подоспела! Куда? Нет уж… только ни к стене… Это увольте… Прыгаю сквозь волну. Вижу мутную, серо-зелёную воду, пакеты, бумаги, доски. Выныриваю. А вот и нос «Гикии». Он, то высоко поднимается над волной, то погружается по палубу. Оглядываюсь. А вот и он, спасительный канат. Подтянуло почти к носу. И ещё одно счастье. Тот самый канат, оборванный ещё час назад, в глубине, болтается, и точно ждёт своего времени. О такой удаче я даже и не мечтал.

Привязать размочаленную мокрую верёвку к толстому канату на удавку было делом минуты. Оглянулся. По причалу носятся Валентина, Виктор, рвут друг у друга спасательный круг…

«Думают тону» – Мысль эта пронеслась вихрем, а что толку: не времени, не возможности нет, что бы крикнуть «Не… друзья… всё под… контро… лем…»

И тут, как это ни парадоксально, я вообразил себе, как я кричу им это. А последние слова вырываются в виде пузырей из-под воды. Это и понятно. Привязывать верёвку пришлось под водой, когда очередная волна накатывала. Страшно и весело…

«Ух! Вроде есть!» Беру конец, подтягиваюсь им к носу. Жду момента, когда нос погрузится. И раз… я на палубе.

Рывок – протяжка. Вот и канат уже на кнехте. Опять жду волну. Ослабло – набиваю канат. Держу на волне. Опять ослабло. Опять набиваю. И так раз пять, шесть. Вот и нос отошёл от опасной зоны.

Что было дальше, убей, не помню. Как перебрался на причал, понятия не имею. По «Беркуту» наверное. Помню только кровь на локте у Валентины – удар шифера. Да неимоверный холод. Да Виктор с синими от холода губами даёт мне тёплый бушлат. Да мужики, тянущие подъёмником из воды какой-то уцелевший катер… «Беркут» погиб. И нос его ещё долго колотился об бетонную круглую тумбу.

Афанасич приехал через неделю. Рассказ мой был долгий. О многом переговорили. Мы сидели, молча в его солнечном светлом кабинете. Глядели через уцелевшие окна на бухту. Вода была также прозрачна, как и прежде. И лодочки и катера также мирно сновали, поднимая небольшую волнушку. И искорки солнца, как и прежде, отражались на водной глади. Афанасич посмотрел на мои руки. На сорванные ногти. Сдержанно крякнул.

– А ты говоришь поэзия, Серёжа! Вот тебе и хвилософия! Вот тебе и алый парус!

– А что, Афанасич, алый парус такая уж мелочь? – Тихо спросил я.

– А хто сказал, что мелочь? Я, между прочим, через те паруса, может и взял тебя на постой. А ты и не знаешь! Ты дядьку Тольку помнишь?

– Помню, конечно, – был ответ.

– Отож! Это ж он мне за алые паруса, всё рассказал… – Ладно, иди вже, – Афанасич тепло улыбнулся. – Ты что ж думаешь, мы что, эту поэзию не понимаем? Ещё и как понимаем!

Мы ещё немного помолчали. И неожиданно он вдруг добавил:

– А мордатых, ты всё ж таки на яхту не пускай. И вообще – поменьше с ними разговаривай.

Афанасич посмотрел в окно на то место, где стоял «Беркут».

– Как-то без них легче дышится… чи не так?

Я, молча, встал, попрощался, и прежде, чем закрыть дверь посмотрел на Афанасича. Его юношеские глаза искрились всё тем же молодым задором. А в море, сквозь окно, видны были катера и ялики… и мы с Афанасичем точно знали: никогда море не позволит выдавить их из бухты. И будут эти ялики ходить тут всегда. Какие бы штормы не бушевали на этом свете.

…Уже на выходе, я лицом к лицу столкнулся с Виктором.

– Здорово, капитан! – Он с хряском, как всегда, пожал мне руку. – Ну и дела… – добавил он с едва скрытым протестом.

– А что такое? – Я не понял, о чём это Виктор…

– Ты, вечером, сегодня, как? Сильно занят?

– Да вроде нет, а что?

– Я сегодня дежурю в ночь, приходи, разговор есть, сурьёзный… Ушицу сварганим, заодно и поговорим. На том и порешили.

…Я пришёл, уже, когда смеркалось. Октябрь в тот год был удивительно тёплым. А после шторма, всё вокруг, точно отдыхало. Солнце только что скрылось за горами. И всё пространство было заполнено розовато алым светом. Это солнце отражалось от облаков, от предвечерней дымки.

Виктор стоял у того, что осталось от причала, спиной ко входу, и тоже смотрел на облака. Видно было, что он любовался этой неповторимой лучезарной дымкой.

Как только он услышал мои шаги, он точно смутился. Будто я подсмотрел нечто такое, чего нельзя другим показывать.

– А я раньше и не знал, что значит это слово, – сказал я спокойно, сдержанно…

– Какое слово? – Виктор уже по глазам моим, понял, что я не буду над ним подтрунивать, как это бывало, видать, не раз в его флотской жизни.