Геннадий Семар - Океан. Выпуск шестой

— Мама, тону! — крикнул жалобно Вася, когда лючина выскользнула из его сведенных судорогой пальцев и голова погрузилась в воду. Он отчаянно замолотил руками, пока по боли, пронзившей руку, не почувствовал, что снова попал в лючину. Он изо всех сил ухватил ускользающую доску. «Пока есть силы, надо держаться. Держаться! Так говорил батя о тайге. А океан — та же тайга… Только не сдаться… Вот кто-то уже взобрался на плот, а вон и шлюпка. Ура! Там шлюпка! И третий штурман на руле».

— Третий, я здесь, сюда! — крикнул Вася изо всех сил.

Через несколько минут его перевалили через борт шлюпки. Молчанов сидел на веслах. Кто-то накинул на плечи Васи мокрую куртку.

— О, Павлик здесь! — обрадовался Вася. — Павлик, ты спасся?

— Садись рядом, бери весло! — прогудел Молчанов.

— А где же ваш сверток? — спросил Вася, клацая зубами. — Я видел, вы плыли рядом.

— Вон он на корме, — тихо сказал Молчанов. — Гаврила это, солдат наш.

— А почему его накрыли? — спросил Вася и сам испугался собственного вопроса.

Гвоздев был обмотан одеялом и несколькими спасательными поясами; из кокона торчали бледные босые ноги.

— Греби, Вася, — угрюмо сказал Молчанов. — Бочка с ацетоном около него рванула. Думал я, может, выживет…

До утра кружил бот возле места катастрофы. И Понуренко и Вербицкий надеялись увидеть еще кого-нибудь из команды, но постепенно становилось ясно, что если кто еще и спасся на плотах, то ветер и волны разметали всех по океану.

Васю на веслах сменил Илья. Примостившись у Молчанова в ногах, Вася сжался в комочек и засунул руки в рукава, сохраняя остатки тепла. Лица всех в шлюпке стали желто-серыми, разутые ноги распухли и посинели. «Так и замерзнуть недолго», — подумал Вася. Вообще говоря, с того момента, как его подняли на борт шлюпки, он был совершенно спокоен: «Пройдет еще несколько часов, и подберут. Даже простудиться не успеем». Но за несколько часов лица моряков так сильно изменились, что в его душе проснулась тревога. А что, если их подберут не сегодня, а завтра? Или послезавтра? Павлик потихоньку стонет под брезентом. Как же ему там с перебитой рукой? У Наташи ноги как головешки… Неужели они умрут? Господи, а скольких уже нет, и они никогда не увидят дома!

— Илюша, иди, сядь ко мне, так теплее, — позвал Вася товарища, когда тот сменился с весел. Расстегнув куртку и дрожа от холода, он принял к своей груди холодную и мокрую спину Ильи. — Ничего, проживем, дней пять-шесть запросто протерпим, — проговорил он тоном, каким, бывало, успокаивала его мать. Сейчас он инстинктивно почувствовал себя сильнее товарища. Наверное, потому, что за свою коротенькую жизнь намерзся и наголодался уже предостаточно.

Жили на прииске без особых удобств и до войны, а после ухода бати на фронт стало совсем трудно. Норму хлеба забирали на два-три дня вперед, питались всю зиму одной картошкой, а к весне и ее не хватало. Бывало, поставит мама суп, похлебают Вася с Галькой — пузо надуется, а есть бы еще ел. И пожаловаться некому — терпи. Мама незаметно подсовывала свой хлеб Гальке, сама сделалась какой-то прозрачной, ветром шатало, но все, бывало, приговаривала: «Ничего, проживем». Зимой, чтобы не пухли десны, пили настой из кедровой хвои, а когда приходила весна и появлялась зелень — оживала семья. Борщ из крапивы, суп с лебедой, потом первая редиска, капустные листья, подрытая до времени картошка. А отцу на фронт писали: «Живем хорошо, о нас не беспокойся, бей проклятых фашистов!»

«Как там они теперь! — думал Вася. — В тайгу небось сходить некому, с приварком совсем худо. Ничего, выкрутятся, мама у нас молодец. И я как-нибудь перетерплю, еще приеду повидаться, вот только Галькины подарки лежат на дне моря…»

— Согрелся? — наклонился он к Илье. Тот промолчал. — Илья, как думаешь, скоро нас подберут?

— Скоро, очень скоро, — буркнул Илья, не оборачиваясь. — А скорее всего — никогда. — Его лицо заросло синеватой щетиной, глаза нервно блестели.

«Черта с два мы все отсюда выберемся, — думал он. — Нас уже снесло с дороги течением. Шансов на то, что наткнется какой-нибудь сторожевик, мало, а проживем мы в этом холоде сутки, не больше».

— Не уйти нам отсюда, — сказал он.

Брезент зашевелился, показалась взлохмаченная голова Вадима Белощацкого. Он повертел ею туда-сюда и сказал сипло:

— А ну, кто панику давит?

— Очнулась, Одесса? — засмеялся Вербицкий, взъерошив Вадиму чуб. — Бока-то зарастают?

— Были бы кости!.. Я вас слушаю, — повернулся Вадим к поманившему его пальцем Понуренко.