Геннадий Семар - Океан. Выпуск шестой

Аня вышла, и он закрыл глаза, прислушиваясь к толчкам боли, расходящейся от руки по всему телу. Корму парохода подбрасывало, корпус дрожал от вибрации винта, и боль в руке тоже дрожала, то нарастая, то чуть слабея, и это мерное чередование делало ее невыносимой.

«Вот не повезло! — думал он с тоской и злостью. — Ранен — и где? Не на фронте, не в сражении, а в самом далеком тылу. И врага не было видно, некому было всыпать сдачи!» С каким наслаждением он разрядил бы весь магазин «эрликона» в пузо этого бандита, черной тенью промелькнувшего над мачтами парохода! Но что зря махать кулаками, если драка закончилась, враг ушел невредимым, а ты сбит с ног и корчишься от боли?.. «Стоп, а что ты расхныкался? — сказал он себе. — Можно подумать, только ты один на земле получил ранение. Вовку чуть не в первом бою убили, — вспомнил он о брате. — А ты забыл, как искромсаны плечи, грудь Гаврилы Гвоздева? Наверное, было побольней. А батя?» Павлик вспомнил, как отец, придя с работы, подолгу растирал изуродованные осколками японской гранаты ноги, а однажды прямо с поля его увезли в больницу — открылась рана, неважно залеченная в партизанском госпитале. Отец никогда не жаловался, только, бывало, во сне постанывал и скрипел зубами, особенно перед непогодой. Павлик как-то привык к этому, ему и в голову не приходило, что батя может страдать от ран, полученных в незапамятные времена освобождения Приморья. Ведь прошло целых двадцать лет!

Вошел фельдшер Ошиток, неся перед собой подушки, одеяло и простыни.

— Здравия желаю, молодой человек! — весело поздоровался он и с женским проворством принялся застилать свободную койку. — От сего дня будем болеть вместе, не возражаете? Между прочим, удивительные дела творятся на нашем пароходе. Сейчас прохожу мимо незанятой каюты, там, на корме, и вдруг слышу престранные звуки… М-мда. — Фельдшер с размаху сел на койку и закачался на пружинах. У него было узкое, покрытое рябинками лицо, внушительной величины нос с высокой переносицей, над которой встречались щетинистые белесые брови, из глубоких глазниц на мир с постоянным изумлением глядели маленькие голубые глазки. Такие некрасивые и в то же время симпатичные лица бывают у комиков. — М-мда, кто бы это, думаю, там? Толкнулся в дверь — заперта. Каюсь, наклонился к скважине, а там плачет мужчина. Знаете кто?

— Илья Кравцов, наверное? — сказал Павлик.

— А откуда вам это известно? — спросил Ошиток, с изумлением уставясь на краснофлотца.

— Отчего же не знать. У меня и ключ от его карцера. — Павлик кивнул на сложенную форму. — Он опоздал из увольнения, получил взыскание.

— Странно, что я не в курсе, — пробормотал фельдшер.

Павлик не сдержал улыбки. Ошиток, несомненно, обладал совершенно исключительной способностью узнавать последним обо всех событиях, происходивших вокруг него на судне, словно жил он в особом мире, отделенном от остальных непроницаемой перегородкой. Может быть, причиной была застенчивость этого пятидесятилетнего холостяка, единственного человека команды, не занятого вахтами и регулярными работами. Он тайно страдал от вынужденного безделья, но сейчас, когда на пароходе появился раненый, вдруг ожил и весь наполнился значимостью своей профессии.

— Странно, — пробормотал он себе под нос, все еще покачиваясь на пружинах. — Плач мужчины — это уже психологический срыв. Синдром неврастении, если хотите. Что же такого он сделал? Опоздал из увольнения, и все?

— Дисциплина есть дисциплина.

— Я понимаю, конечно… Но проступок отягчается последствиями, а уж коли на этот раз обошлось, то к чему такие репрессии?

— А если бы он дезертировал? — напряженным голосом сказал Павлик.

— Ну, зачем, зачем такие крайности!

— Не правда, что ли? Спросите у Гаврилы Гвоздева. Он рассказывал: командир крикнет «В атаку!», а у такого «плаксы» заболел живот. Вы еще его узнаете! — Павлик резко шевельнул плечом и застонал.

Фельдшер вскочил с койки.

— Все, все… Успокойтесь, молодой человек! Вот так, так… Эх, дети, дети, как у вас все резко!

Петр Васильевич Понуренко никак не мог заснуть. Он так удобно расклинился в койке — коленями в бортик, спиной в переборку, что никакая качка не сдвинет. В прошлую ночь он видел такой сон! Белые, голубые алданские сопки, и он, Петька, несется на лыжах туда, где чернеет драга. Около драги поселок и деревянный барак возле школы, и сейчас, наверное, в окне покажется мама, она проверяет тетради.

Увидеть бы опять Алдан и Второй Орочон, и драгу, где работает отец. И Томку Смазнову. Надо же, черт возьми, столько перевидел с тех пор красивых мест, а тянет на Алдан, где зима тринадцать месяцев в году, где нет даже настоящего леса, один стланик. Ага, кажется, засыпаю.