Юрий Рытхэу: Остров надежды

Ушаков просидел на палубе почти до самого утра. Когда на востоке наметилась зарождающаяся заря, он обогнул зачехленный гидроплан и ушел в свою каюту.

Последняя его запись, сделанная в Петропавловске перед выходом в море, была такой:

«Утром 25 июля подошли к причалу Петропавловска. Прекрасная солнечная погода. Сегодня праздничный день, и у корабля собирается народ. А когда затрещал мотор спущенного на воду гидроплана, посмотреть на диковинку выбралось почти все немногочисленное население городка.

Сверх всяких ожиданий заказы здесь выполнены аккуратно. Я получил даже те самые палатки, которые, по словам агента Совторгфлота в Хакодате, находились якобы в Нагасаки.

Так же неожиданно обрел я здесь нового спутника, одного из лучших охотников Камчатки – Скурихина, которого мне рекомендовали в обкоме. Мы встретились около полудня, а к заходу солнца Скурихин вместе со своей женой, дочкой и всем скарбом уже погрузился на судно. За несколько часов он успел не только решить важный вопрос о переселении на незнакомый остров, но и ликвидировать часть хозяйства, сдать в аренду дом и привести в порядок все дела перед длительным отсутствием. Какой прекрасный пример решительности, свойственный людям, живущим на Севере!

26 июля около полуночи мы прощаемся с Петропавловском. Это – последний город. После него мы увидим еще только один населенный пункт – Уэлен. А там – Ледовитый океан…» [6]

Уэлен – это последний административный пункт. А поселений на пути «Ставрополя» было достаточно. Они располагались цепочкой по выдающимся в море косам, на высоких мысах, в укромных бухтах. Каждое это место тщательно выбиралось морскими охотниками и отвечало главному требованию: рядом должно быть моржовое лежбище, а в окрестных водах должен водиться морской зверь.

Когда учитель Павлов спросил Нанехак, сколько ей лет, она удивилась и долго не могла понять, к чему это человеку вроде бы разумному, спокойному и даже внешне похожему на чукчу или эскимоса, знать такое.

– Зачем ты это спрашиваешь у меня? – переспросила Нанехак.

– Может быть, тебе надо учиться, а не выходить замуж, – задумчиво произнес учитель.

Павлов курил длинную, потемневшую от старости трубку, часто наполняя ее из висевшего на поясе кисета. Зубы у него пожелтели от табака, и когда он улыбался, то становился похожим на молодого, еще не обзаведшегося настоящими клыками моржа.

Но Нанехак простодушно ответила, что ей как раз пришло время выходить замуж и она чувствует, что это должно произойти совсем скоро.

Как раз в эту ночь Апар, воспользовавшись тем, что Иерок крепко спал и даже тяжело постанывал, мучаясь от сновидений, навеянных парами дурной веселящей воды, лег рядом с ней. Им и раньше приходилось лежать вместе, разговаривать о разном – о тундровых потоках, в которые заходили косяки лососей, об оленях, что покинул Апар ради нее, Нанехак, о вчерашнем шторме, о китовых фонтанах у входа в бухту, о птичьих стаях, гнездящихся на прибрежных скалах… Им приятно было слышать голос друг друга. Иногда они даже прижимались разгоряченными телами и засыпали в объятиях, но дальше этого не заходило. Они, конечно, знали об интимной жизни, знали, что все живые существа соединяются меж собой, когда приходит пора. Апар видел это в оленьем стаде, да и Нанехак жила в окружении разных животных, знала, как размножаются нерпа, морж, белый медведь… Но был закон. Был обычай. По нему Апар еще не имел права обращаться с Нанехак, как со своей женой, пока не пройдет срок, назначенный Иероком.

И Нанехак и Апар чувствовали, что сдерживаются уже с трудом, старались не прикасаться друг к другу.

И все же беда случилась. Как раз в ту ночь, когда на рейде бухты встала американская шхуна и в Урилыке началось пьяное веселье.

Сначала Нанехак и Апар лежали, как всегда, рядом, остерегаясь дотрагиваться, чтобы не зажечь огня, тлеющего у каждого из них в груди. Но под утро они все же оказались в объятиях друг друга, и Нанехак почудилось, что в нее вошло горячее весеннее солнце, лучи которого пробиваются даже сквозь густую шерсть оленьего полога. Это было таким блаженством, какого прежде она никогда не испытывала. Только теснота и присутствие отца удерживали ее от слишком бурного выражения своего восторга. Ей хотелось закричать на весь мир, поделиться радостью, но она молчала.

Блаженство ушло не сразу, а продолжалось, медленно угасая, как долгий летний день, когда солнце катится по горизонту и постепенно тускнеет, бросая на прощание отблески уходящего дня, как бы вновь напоминая о былой, о многоцветном прекрасном мире, в котором растворяется твое существо, становится частью огромной и вечной радости. И кажется тогда: все, что было прежде, – это какое-то тусклое бескрасочное существование, монотонная череда одинаковых дней и ночей. И вдруг в эту жизнь ворвалось нечто новое – неведомое и прекрасное. Отдаленно это можно было сравнить с тем, что видела Нанехак еще маленькой девочкой, когда вереница вельботов и кожаных байдар приволокла к берегу добытого далеко в море огромного гренландского кита. Случилось это после долгих дней голодовки, когда приходилось есть даже вонючую землю со дна опустевших мясных ям, жевать сухие кожаные ремни, пожухлую траву… А тут – гигантская туша, целая гора жира и мяса, которая надвигалась на берег и, казалось, затмевала и небо и землю, и главное – все это можно было есть, начиная от кожи – мантака, проложенного щедрой полосой белого жира, от огромного нежного языка до черного, исходящего кровью мяса.