Стивен Каллахэн - В дрейфе - Семьдесят шесть дней в плену у моря

Высоко в небе парят фрегаты, привлеченные сюда моими дорадами и летучими рыбами, их общим кормом. Трое рыбаков увидели скопление птиц, поняли, что здесь есть рыба, и пришли, чтобы ее взять. Придя на место, они обнаружили меня, но не вместо своей законной рыбы, а вместе с ней. Снова дорады. Это они поддерживали меня в океане и были моими друзьями все эти долгие недели. Правда, они чуть не убили меня, но сейчас они же принесли мне избавление. Они передали меня с рук на руки рыбакам, моим морским братьям. А жизнь этих людей зависит от моря не меньше, чем моя. Их крючки, остроги и колотушки подобны моему собственному снаряжению. Их одежда так же проста. И, наверное, они так же бедны, как и я. Головоломка почти сложена. Осталось вставить на место последний фрагмент.

«Нет, у меня все о'кей. У меня много воды. Я могу и подождать. А вы ловите рыбу. Ловите, ловите!» Я точно возношусь к вершинам откровений. «Много рыбы, крупная рыба, самая лучшая рыба во всем море!» Они, поглядывая друг на друга, о чем-то переговариваются. Настойчиво побуждаю их к рыбалке: «Здесь полно рыбы, вам надо ловить рыбу».

Один из них склоняется над мотором и дергает за пусковой шнур. Лодка срывается с места. Они наживляют шестидюймовые крючки серебристыми рыбками, очень похожими на летучих, но только без характерных больших крыльев. За борт выметывается несколько лес, и через мгновение мотор умолкает. Слышатся путаные креольские выкрики, мелькают темные руки. Кто-то делает подсечку, из воды выпрыгивает громадная дорада, и, описав в воздухе размашистую дугу, с глухим стуком шлепается на дно лодки. Снова взревел мотор, но не проехав и двухсот ярдов, лодка останавливается и рыбаки выдергивают на борт еще двух упитанных рыбин. При этом ни на минуту не прекращается возбужденный гомон. Какофония креольской речи яростно нарастает, как будто в рыбацком азарте от избытка энергии у них внутри пробивает какой-то изолятор. Они то и дело дают газ, и лодка резво прыгает вперед. Они неистово насаживают наживку, забрасывают свои снасти в воду, резко натягивают и останавливаются. Только было взметнувшийся за кормой бурун нагоняет и подталкивает стоящую лодку. Все новые и новые рыбы летят на борт.

Я, не торопясь, вскрываю банку со всем своим водным резервом. Пять пинт прибереженного богатства льются в мою глотку. Смотрю на спокойно плавающих под плотом дорад. Да, друзья мои, вот мы и расстаемся. Но, похоже, вы не чувствуете себя жертвой предательства. И, может быть, не в обиде на бедняков, которые радуются привалившему богатству. Какие вы знаете тайны, неведомые мне?

Кто может объяснить, почему я уложил подводное ружье в аварийный мешок, почему «Соло» оставался на плаву, пока я не прихватил с него свое снаряжение? Почему дорады сами все больше облегчали мне охоту на себя по мере того, как портилось мое оружие и слабели руки, а под конец стали ложиться на бок, подставляя себя под удар? Почему они снабдили меня как раз таким количеством пищи, чтобы я продержался ровно 1800 морских миль? Я понимаю, что они всего-навсего рыбы, а я только лишь человек. Что-то нас заставляет поступать так, а не иначе, и мы делаем то, что позволяет нам делать Природа. Но порою в жизненную ткань вплетаются такие фантастические узоры! Мне нужно было чудо, и рыбы явили мне его. Более того! Они открыли мне, что весь мир вокруг наполнен чудесами — они плавают, летают, ходят, низвергаются вниз дождем и перекатываются бегущими мимо волнами. И вот я гляжу на дивную арену жизни. Кажется, что дорады сами так и прыгают в руки рыбакам. Никогда еще не испытывал я такого смирения, такой умиротворенности, свободы и легкости.

На транце лодки крохотными буквами написано ее название — «Клеманс». Она с грохотом мечется по морю то туда, то сюда, закладывая виражи вокруг «Резиновой уточки». Каждую минуту ее груз увеличивается на одну рыбину. Рыбаки стараются почаще проезжать рядом с плотом, чтобы лишний раз убедиться, что со мной все в порядке. Машу им рукой. Они проходят почти впритирку, и пока «Клеманс» скользит мимо меня, один из них передает мне сверток из коричневой бумаги. Разворачиваю этот дар и — о счастье! — там лежит кучка настроганных, намертво слипшихся от неочищенного коричневого сахара ломтиков кокоса, увенчанная сверху пипочкой из сахара красного. Красного! Даже простые цвета приобретают для меня сейчас чудесное значение.

«Coco sucre!» — кричат мне с удаляющейся на новый охотничий заход лодки. И улыбка — Господи, до чего же это странно — улыбаться! — так и расплывается у меня по лицу. Сразу и сахар, и фрукты. Отковыриваю кокосовую щепочку и кладу ее на повлажневший язык. С трудом отдираю от coco sucre кусочек за кусочком словно скульптор, обрабатывающий гранитную глыбу, но съедаю все до крошки.