Анатоль Имерманис - «Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается

Тайминь внимательно прислушивается ко всему, что говорит Венстрат. Нет, теперь Венстрат скинул маску и говорит то, что думает. На сердце отлегло — Нора, как и он, попала в хитросплетенные сети. Теперь Тайминь чувствует себя намного сильней. Его поддерживает сознание, что предстоит бороться не только за себя. Только от него зависит, удастся ли им обоим благополучно выбраться из западни.

— Ты знаешь, что ей угрожает, если не подпишешь эту бумагу? — Венстрат счастлив, что отпала нужда разыгрывать из себя интеллигента. — Да и тебе тоже. Я вас обоих раздавлю как клопов. — Угрожающе шепчет Венстрат и похлопывает рукой по спрятанному под пиджаком револьверу.

— Я подпишу, — тупо говорит Тайминь.

— Вот это я понимаю. Сказали, надо работать в белых перчатках. Мура! Имеется только один язык, на котором можно говорить со всяким. — Венстрат сжимает кулак и прищелкивает языком. — Так, не будем тянуть резину, вот ручка, пиши…

— Полегче, господин импрессарио! — Тайминь берет предложенную ему авторучку и прячет в свой карман. — В гриме вы — третьеразрядный комедиант, а без грима — третьесортный живодер… Я подпишу, но на определенных условиях. Если продаваться, так за приличную цену.

— Не сомневался, что мы найдем общий язык, — хлопает по плечу Тайминя Венстрат. Он до того рад, что готов простить нанесенное оскорбление. — Можешь не волноваться. Будете с Элеонорой жить припеваючи.

— Ближе к делу. Сколько?

— Думаю, они не поскупятся.

— Кто такие они? Я должен знать, достаточно ли солидные у меня партнеры по сделке.

— Допустим, это анонимное акционерное общество. Название не имеет значения, главное, чтобы акции были надежны. Что ты скажешь насчет десяти тысяч?

— Это не так уж много. К тому же банк, куда я вложу свой капитал, может обанкротиться.

— Точно! — Венстрата вдруг осеняет блестящая идея. — Если ты не забудешь обо мне, помогу тебе поторговаться… А что бы ты сказал о корабле? Конечно, не океанский лайнер, но зато твой собственный.

— Корабли не растут на деревьях, а Криспорт не страна чудес. И кто мне даст этот корабль? — ухмыляется Тайминь.

— Не веришь? — Венстрат возмущен. — Союзу судовладельцев это раз плюнуть. — Он слишком поздно поймал себя на промахе.

— Спасибо за информацию! — улыбается Тайминь. — Так вот, передайте господам судовладельцам привет от меня и скажите…

— Что?!

— Пока лишь только то, что они здорово сглупили, поручив эту дипломатическую миссию вам. А теперь слушайте, господин импрессарио! Я не скажу ни «да», ни «нет» до тех пор, пока не увижу Элеонору!

Комната, в которой вот уже двадцать часов томится Элеонора, по-видимому, тоже была некогда красивой. Теперь о былой роскоши свидетельствуют лишь ободранный диван красного дерева, на котором лежит Элеонора, накрывшись своим белым плащом, и курит, стряхивая пепел прямо на пол.

Ей уже все безразлично. Когда в машину втащили полумертвого Тайминя, она пыталась вырваться, царапалась, кусалась, но крепкий тумак урезонил ее. Потом ее втолкнули в эту комнату и заперли. Вначале она пробовала протестовать. Но ее сторожа молчали и ухмылялись. Приученная ко всяческим ударам судьбы, Элеонора и на этот раз подчинилась ей. К чему понапрасну ломать голову, если ты все равно бессильна что-либо предпринять? Увидав на столике бутылку с коньяком, она налила себе рюмку. Потом еще одну и еще. Коньяк помогал не думать, делал ее отчаяние терпимым и даже приятным.

Утром дверь приоткрылась, и в щель просунулась ухмыляющаяся физиономия толстого охранника.

— Что ни говори, а золотое времечко пришло, — фамильярно говорит он хихикая. — Когда я сидел в каталажке, мне не давали видеться со своей старухой.

После этого в комнату входит Тайминь.

— Нора!.. Ты!.. Наконец-то!..

— Аугуст!

Тайминь бросается к Элеоноре. Забыто все вокруг, забыты вопросы, сомнения. Наружу вырывается копившаяся долгие годы нежность, которую сейчас ничем не сдержать, ласковое прикосновение говорит несравненно больше, чем самые красноречивые слова…

Тайминь мягко отстраняет голову Элеоноры от своего плеча, долгим взглядом смотрит на нее.

— Ты ни капельки не изменилась, Нора…

— Не лги! — восклицает Нора, но без тени недовольства. — Пережитое не могло пройти бесследно. Ты должен знать, кем я стала. Слушай же!..

Тайминь слушает. Ему хочется закрыть поцелуем поток горьких слов, но он этого не делает. Понимает, что рассказывать историю своей жизни Нору заставляет внутренняя необходимость; заставляет вновь вспоминать свою тоску, мечты, разочарования — без этого она задохнется. И Элеонора рассказывает о своей жизни в последние месяцы оккупации; об одиноких прогулках по берегу моря, что отделяло ее от Криспорта и от любимого; о корабле, что плыл с потушенными ходовыми огнями мимо этого скалистого берега, и о матросе, который не дал ей броситься за борт; о рабском, изнурительном труде на каком-то подземном заводе и о переполненных теплушках, в которых увозили латышей все дальше на запад; про Гамбург, рушившийся под громовыми ударами союзной авиации и о вступлении английских войск; про два бесконечных года, проведенных в лагере для перемещенных лиц; про нужду и болезни, про муки и унижения, что пришлось испытать.