Чарльз Нордхоф - Бунт на «Баунти»

— Может, пропишите и мне это лекарство? — спросил он у Гамильтона.

— Простите, сэр, — проговорил я, протягивая ему флягу.

— Ради Бога, Байэм, не надо извиняться! — возразил он. — Сейчас не время демонстрировать манеры!

Он глотнул и протянул флягу врачу.

— Чертовски вкусное бренди, сэр. Готов поспорить, что никогда еще оно не было так к месту. Байэм, я гнал почтовую карету из Лондона во весь опор. Вчера утром я, как обычно, просматривал за завтраком «Тайме» и в разделе новостей наткнулся на объявление о прибытии торгового судна «Сапфир», на борту которого находятся люди, спасшиеся после катастрофы корабля «Караибка», затонувшего на переходе с Ямайки в Гавану. Само собой разумеется, я бросил завтрак и помчался в док. «Сапфир» уже разгружался. Матросы с «Караибки» сошли на берег накануне вечером. Я нашел их в ближайшей гостинице и среди них Тинклера, который собирался к своему шурину — Фрайеру. Я тут же посадил его в свой экипаж, и мы помчались к лорду Худу. Тинклер, естественно, был в полном недоумении: я не сказал ему, зачем он мне нужен. В половине одиннадцатого мы втроем — лорд Худ, Тинклер и я — были уже в Адмиралтействе. Теперь комиссия возьмет у него показания. Благодаря заметке в «Тайме», никто не сможет обвинить нас в том, что все это подстроено. О суде Тинклеру ничего не известно. Я оставил его в Адмиралтействе, а сам поспешил к вам.

Я молчал, тупо уставившись на сэра Джозефа.

— Суд будет созван опять? — поинтересовался доктор Гамильтон.

— Нет, этого не требуется. Комиссия Адмиралтейства имеет полномочия в случае необходимости пересмотреть приговор и полностью оправдать Байэма. Надеюсь, через несколько дней мы узнаем их решение.

— Неужели нужно несколько дней, сэр, чтобы принять решение? — с отчаянием воскликнул я.

— Придется потерпеть, мой мальчик, — отозвался сэр Джозеф. — Видит Бог, я прекрасно понимаю, как тяжело тебе будет ждать, но колесо правосудия вертится не быстро.

— А мой корабль завтра уходит, — печально проговорил доктор Гамильтон. — Я покину Англию, так и не узнав вашей судьбы.

— Быть может, это и к лучшему, доктор, — ответил я.

— Байэм, кажется я совершил непростительную ошибку! — вскричал вдруг сэр Джозеф. — Это только сейчас пришло мне в голову! Боже мой, что я наделал! Мне ни в коем случае не следовало обнадеживать вас заранее!

— Напротив, сэр, — возразил я. — Вы не должны себя ругать, ведь у меня появилась надежда! И даже если она не сбудется, я все равно буду вам признателен.

— Вы в самом деле так считаете?

— Да, сэр.

Сэр Джозеф внимательно посмотрел на меня.

— Похоже, так оно и есть. В таком случае, я рад, что приехал. А теперь мне пора обратно в Лондон. Постараюсь по возможности ускорить дело.

Он пожал мне руку и на прощание сказал:

— Если все будет хорошо, Байэм, то к капитану Монтагью прискачет гонец на лучших лошадях, которые когда-либо ступали на Портсмутскую дорогу.

Сэр Джозеф Банкс увез мою рукопись с собою в Лондон. Оказавшись без работы, я попросил разрешения переселиться назад к моим товарищам и в тот же вечер переехал. Столь напряженное ожидание мне было легче переносить в компании. О возвращении Тинклера я сказал лишь Моррисону: по отношению к другим, лишенным и тени надежды людям, это было бы жестоко.

Утром 26 октября мы смотрели, как корабль, на котором теперь служил доктор Гамильтон, снимается с якоря. Фрегат медленно двигался по направлению к Спитхеду, и мы видели — или нам только казалось, что мы видим, — фигуру доктора, стоявшего на юте. Мы знали, что он думает о нас, так же как и мы думаем о нем, и желали ему удачи.

Мы радовались всякой мелочи, которая отвлекала нас от невеселых дум; любая шлюпка, проходившая мимо «Гектора», привлекала наше внимание. Мы обсуждали, как гребет ее команда, строили догадки относительно того, куда она направляется. Всякий раз, когда открывалась дверь, когда сменялись часовые или когда нам приносили еду, в сердце у меня появлялся холодок, хорошо знакомый всем приговоренным к смертной казни. Сколько раз мне хотелось, чтобы чиновники Адмиралтейства хоть на денек поменялись с нами местами! Их бессмысленная жестокость, из-за которой мы сидели здесь уже больше месяца, на всю жизнь внушила мне отвращение к чиновничьей рутине.

Однажды утром, в воскресенье, Моррисон, читая нам вслух Библию, вдруг остановился посередине фразы и повернулся к двери. Насколько я помню, мы ничего не услышали — ни голоса, ни звука шагов, — однако встали и устремили взгляд на дверь. Через несколько секунд она отворилась, и вошел лейтенант морской пехоты в сопровождении профоса и восьми матросов.