Леонид Жуховицкий - Ночной волк

Я люблю Москву, довольно хорошо ее знаю, шататься по ней для меня удовольствие, люблю бульвары, Красную площадь, Старый Арбат, как он ни забит торгашами и зеваками, набережные, мосты… Сегодня впервые мне не хотелось ходить по Москве, хотелось красться, прячась за спины, нырять в подворотни проходных дворов. Я понимал, что реальной опасности взяться неоткуда, десять миллионов толчется на огромном пространстве огромного города, и искать человека в этой толчее никому в голову не придет — если меня все еще хотят зачем-то найти. Но спине все равно было неуютно, я ничего не мог с этим поделать, я озирался, внезапно менял направление, петлял, как заяц в зимнем лесу. Я впервые ощутил, как унизительно быть преследуемым, как жутко, когда над тобой нависает чужая жестокая сила, не имеющая ни имени, ни лица, но опасная, как здоровенный конвойный пес, специально натасканный на человека.

Опять в метро? Но было слишком рано, не болтаться же три часа в этом подполье.

Я пошел на Центральный телеграф, сел за дальний столик и попробовал читать федулкинскую рукопись — другого чтива с собой не было, а эти странички все равно когда-нибудь придется одолеть. Но тревога стеной стояла между глазами и мозгом, строчки виделись ясно, а смысл расплывался, и я сунул рукопись назад, в сумку с голой девкой.

Еще на улице я понял, что Дюшка дома: балконная дверь была открыта, всегда по прилете Дюшка, уставшая от самолетных кондиционеров, на совесть проветривала квартиру: у нее это называлось «продышаться».

У подъезда я на всякий случай огляделся. Нет, никого. Зашел в подъезд, подождал, выглянул. Никого. Слава тебе, Господи, никого.

— Ну и ну, — сказала Дюшка, — прямо минута в минуту. Во дворе ждал?

Я ответил, что, естественно, ждал, и мы немного потрепались на эту тему: она любила словесную игру перед игрой постельной. Дюшка задвинула шторы, я обнял ее сзади, руки автоматически прошлись по всем секретным местам. Она сразу ослабла и попросила торопливо:

— Погоди, дай хоть душ приму, прямо с рейса ведь.

Она прошла в ванную, я увязался следом. Я мылил ей спину и все, что попадалось под руку, мне нравилось, когда прямо в моих руках она обвисала, начинала вздрагивать и стонать. Она была по матери грузинка, может, южная кровь сказывалась? Она так завелась еще до постели, что уж там-то показала все, что умела, а умела многое. Это не был для нее только спорт, но и спорт тоже.

Надо сказать, все мои тревоги отошли к тому моменту довольно далеко. Я был в норе, тут можно сидеть и сидеть, пока снаружи не устаканится. А что будет дальше, думать не хотелось — я вообще не любил загадывать наперед. Дальних планов у меня никогда не было. Нынешний день нормален, и слава богу, а какой придет завтра — увидим завтра.

— Останусь у тебя, ладно? — сказал я.

Она отозвалась не сразу, тон был слегка виноватый:

— Сегодня нельзя, ко мне придут.

— Ну смоюсь, а часов в двенадцать вернусь.

— Не получится, — сказала она, — тут такое дело… Понимаешь, я ведь замуж выхожу.

Это было совершенно неожиданно. Сколько я ее знал, замуж она никогда не собиралась. Как-то мы с ней весьма трезво обсуждали наш с ней вариант и оба согласились, что от брака лучше не будет, а вот хуже станет наверняка. У всех становится. То, что Дюшка вдруг перерешила, не уязвило меня никак: хочет замуж, пускай выходит, дело житейское. Куда больше озаботило, где мне теперь ночевать. Про то рандеву у спортивного магазина я даже забыл, таким оно выглядело рискованным и туманным.

— Новость, — протянул я неопределенно, — ты ведь вроде не хотела на поводок?

— Я и сейчас не хочу, — сказала Дюшка.

— А чего ж тогда?

— Жизнь заставляет! — произнесла она с вызовом.

— Случилось что?

— Да ничего не случилось, — отмахнулась она с досадой и, наконец, объяснила: — Итальянец он.

— Итальянец? — изумился я. Вроде зарубежных граждан среди ее знакомых не было, языков не знала, английский пробовала учить, но дарований по этой части не обнаружила.

— Вьетнамского происхождения, — пояснила Дюшка довольно хмуро.

Происхождение Дюшкиного жениха меня волновало мало, моя недоуменная гримаса относилась к ситуации в целом. Но она поняла по-своему и спросила агрессивно:

— А вьетнамцы что, не люди?

Упрек в расизме был до такой степени неожиданным, что я забормотал нечто совсем уж невразумительное. Дюшка смягчилась.

— Мне плевать кто, — сказала она, — плевать куда. Лишь бы из совка. Обрыдло, сил моих больше нет. Эти очереди, нищета, эти кретины по ящику… Сам-то не думал?