Александр Мелихов - Весы для добра

Она вся была налита водой, невозможно было добраться до твердого.

Олег поднялся и всей горстью снял с гвоздя ключ, сквозь дыру начал нашаривать замок. Ты что, ты куда, спрашивала Тамара. «Сейчас, сейчас…» — сил хватало лишь на то, чтобы шевелить губами. Только бы не здесь… потом отсюда будут сахар подметать…

Вывалился на свежий воздух; рюкзака не было. «Значит украли», — равнодушно отметил он. Куда ты, куда, теребила его за плечо Тамара, а ему было все равно куда, лишь бы подальше.

— Подожди хоть, я твой мешок прибрала.

Нацепила ему рюкзак на плечо, сунула рубашку. «Заходи еще, чего ты так скоро…» — «Угу… Угу…» — кивнуть он не мог, его бы сразу…

Он провлачился через поселок, пыля рукавом, стараясь не качнуться — словно опасаясь что-то расплескать. Тошнота сузила мир до величины пустого ореха, в выгнившей сердцевине которого пропадал Олег. Надо бы сунуть два пальца, но не хватало мужества преодолеть этот пик мучения.

Он добрел до какого-то ручья. Попробовать напиться через силу, влить еще литр, — может, тогда само… Он опустился на колени, но не мог набраться храбрости и нагнуться, — могло сработать от этого движения. Вот она, подмышка… Она явилась перед его глазами во всей славе своей, и — немедленно сработало: его вывернуло прямо в ручей, чуть глаза не лопнули туда же. Отплевываясь от клейкой слюны, он поднял голову и понял, что это был тот самый ручей. Ручей его мысли. Вот что Олег принес к его истоку…

Кто-то постукал его ногой по каблуку. Он оглянулся полумертвым движением и сквозь слезы увидел Тамариного шофера. За ним стоял еще кто-то, но его было и вовсе не разглядеть.

— Ну? — зловеще спросил шофер, но тут Олега снова скорчило.

— Птичкина болезнь: перепил, — определил шофер. Он, очевидно, готовился к расправе, но ему еще не приходилось бить людей в таком состоянии. Он постоял, не зная, что ему делать. Все-таки набрался суровости:

— Слышь, ты — чтоб я тебя возле Томки больше не видал!

— Ыккк… — ответил Олег.

Он услыхал, как стукнула дверца и взвыл мотор.

Нужно было набраться мужества еще на одно усилие. Он сосредоточился и снова вообразил атласное нутро прорехи — и снова сработало безотказно. Утирая слезы, он откинулся на сырую землю — туда им и дорога, крашеным штанам. Колени были мокрые, в них вдавились сахарные песчинки… Да, Венера и Бахус, любовь и блёв — они часто идут об руку. С самого того еще раза, когда он впервые набрался с Качей. Это было еще давно, на подступах к любви. А явившаяся потом Любовь оказалась еще гнуснее… Да, собственно, и не гнуснее, а такая же, как сейчас: только здесь ему застила глаза откровенная подмышка, а там цитаты из Писарева и Цветаевой. И здесь он перестал замечать откровенное свинство, а там — несколько более утонченное. Природа же у свинства одна — равнодушие к людям. И весы для добра и зла начинают обвешивать и здесь, и там.

«Чтобы мои весы правильно взвешивали добро и зло, нужно, чтобы они годились не для меня одного, вот оно как на самом деле. Все верно, они регулируются хотениями — но не только моими, в этом-то и соль. Они, в идеале, должны регулироваться хотениями чуть ли не всех людей на земле. Перестал я на полчаса чувствовать желания людей за стеклом — и немедленно превратился в свинью — такого мои весы навзвешивали!.. Хм, свиньи едят свиную тушенку…»

Нехорошо все-таки, что он использует ее подмышку в качестве рвотного, — нечего было, если такой брезгливый… В тот раз, с Качей, он додумался, что такое разврат: интерес к телу при безразличии к душе. Но Тамара и сама равнодушна к собственной душе — как тут считать, разврат или не разврат? Если грешишь с теми, у кого нет души… Кача, может быть, самый хороший человек, которого он встречал, но его весы тоже обвешивали тех, кто случайно находился дальше от него, в пользу тех, кто случайно находился ближе…

Тошнота уходила, тело наливалось сладкой слабостью, а брюки промокали. Сладость слабости… Он снова стал на колени, долго полоскал рот и, помедлив, сплюнул в сторону — поберег свой ручей.

Так называемая любовь делает нас слепыми, глухими — изолирует от чужих радостей и огорчений, — и весы наши начинают врать, как компас возле наковальни. Вот почему в женщинах ценится скромность — отказ от самых неспортивных средств одолеть нас — превратить в свиней. У некрасивых, правда, сама природа отняла часть этих подлых средств — недаром он всегда подозревает в некрасивых больше душевного благородства. А вот Анни Жирардо так и не оглянулась…