Дмитрий Притула - Поворот ключа

Идя по главной улице, он успокаивал, даже уговаривал себя тем, что впереди у него долгое время, интересная жизнь и в ней есть то, что обычно называют главным смыслом, — жизнь дала ему понимание станков, умных машин, сноровку, умение управлять ими и сделала его вот именно мастером. Да что такое — жизнь проходит — слова пустые, конечно, проходит, как иначе, но ведь никто его в этой жизни не унижал, как и он сам не унижал никого, ему бывало печально, но стыдно ему не было никогда.

Вот так уговаривая себя, Константин Андреевич дошел до своего двора. По пути встречались ему праздничные люди, на мостовой перед гастрономом молодежь залихватски танцевала под транзистор, — удался праздник, все получилось отлично, думал Константин Андреевич, но чувствовал, что сам-то он из общего оживления уже выпал.

Во дворе все было тихо.

— Костя! — позвал его кто-то сверху.

Константин Андреевич не мог понять, откуда зов.

— Костя! — окликнули его еще раз.

И тогда в распахнутом окне второго этажа он заметил Павла Ивановича.

— Что, Павел Иванович? — тихо спросил Константин Андреевич.

— Спешишь ли ты, Костя?

— Да не так чтобы очень. А вы почему не у нас?

— Не в этом дело. Постой, Костя. Спросить кое-что надо, — и Павел Иванович спустился вниз.

Все казалось зыбким, неустойчивым — и утренний свет, и дома, и лицо Павла Ивановича.

— Как бы это сказать, Костя… погоди… вот сейчас, это самое. Тебе вот как сейчас?

— Ничего, Павел Иванович. Словом, можно жить.

— То-то и есть, что можно. Так и смотрю. Сегодня — да. Что, да как, да для чего, верно ведь, Костя, а?

— Верно.

— И утро, вот видишь, какое. Времени не было замечать. А хорошее. Везде ли такие утра, как считаешь?

— Мало где бывал. Наверно, везде по-своему.

— А я, Костя, нигде не бывал, кроме Фонарева. Воевал и то в наших местах. Паровоз водил до Чайки и обратно. И все. Малость поздновато. Ты на Юге-то был?

— Был разок.

— И как там?

— Да ничего. Жарко, и народу много. Не для меня. Я, верно, совсем северный человек.

— А надо бы поездить было. На народишки поглазеть. А то все Фонарево да Фонарево.

— А по мне, так лучше Фонарева нет ничего.

— Оно конечно. Особенно если не бывал нигде. Все ж любопытно.

— Да уж если должен человек быть в печали, так будет, под каким солнцем ни живи.

— То конечно. А все-таки любопытно.

— Пойдемте к нам.

— Нет, я здесь постою. Ровно мне как-то. Ты понимаешь ли это, Костя?

— Понимаю, но со мной так не бывает.

— И со мною впервые. Чтоб совсем ровно и спокойно. И бояться вовсе нечего.

— Да, Павел Иванович, спросить хочу, — вспомнил Константин Андреевич, уже отходя. — Тут я не соображу никак — для чего там у вас левый счетчик?

— А, ты вот про что. Это же проще простого. Неужели не сообразил?

— Да нет, выходит.

— Это же как сказать… Это самое. Вот мы с тобой разговариваем, так? Нужно нам это? Важно?

— Важно.

— Вот они бы и шли. Если б на тебя или на меня установлены были. А если бы мы, скажем, ссорились, они бы приостановились. Но они не на нас с тобой установлены, а на Танюшу. И все. Понял ли?

— Жизнь, что ли, стоящую показывают?

— Ну. Ухватил?

— Ухватил. Здорово! — сказал Константин Андреевич.

— Вот и видишь. А ты то да се. И так вот. Пожалуй, что ты иди. Верно, ждут.

— И то пожалуй, — согласился Константин Андреевич.

Константин Андреевич взошел на крыльцо, ожидая услышать шум веселого стола, но все было тихо. На звук его шагов вышла Вера Ивановна. Лицо ее было бледно, глазами она спросила, где ее муж.

— А где все наши? — опередил ее Константин Андреевич.

— Я это хочу у тебя спросить.

— Никого? — растерялся Константин Андреевич. — Может, меня ищут. Мы заговорились с Петром, все и ушли.

— А где ж твой брат?

Константин Андреевич промолчал.

— Так где ж твой брат, Костя? — снова спросила Вера Ивановна. А уж все поняла, голову опустила, спину ссутулила.

— Он дал деру, вот как торопился.

— Ну, конечно.

— Домой, так понимаю, спешил.

— Ну, конечно, — сказала Вера Ивановна и начала собираться.

— Или же наших пошел искать.

— Вот это навряд ли.

— Ты придешь, а он спит.

— Да и это навряд ли, хоть все возможно. — Она все-таки взяла себя в руки, а он рад был бы пожалеть ее, оставить здесь, чтоб не горевала она в одиночестве, но понимал, что Вера никогда ему этой жалости не простит, она не простит ему даже того, что он знает, что ее Петр на несколько дней исчез. Есть люди, которые всегда хотят быть первыми, и те, кто видит их в дни поражений, враги для них первейшие. И он не стал удерживать Веру Ивановну. Однако, прощаясь, слукавил: