Леонид Жуховицкий - Легенда о Ричарде Тишкове

Ричард играл легонько, пел легонько и представлял, как судья заслушается, как будет долго стоять рядом, как после спросит, где он так научился петь, а Ричард ответит:

— Так, балуюсь…

Внутри особняка почувствовалось движение, как всегда перед концом работы. Тут Ричард запел на совесть. Пел, а между песнями думал напряженно, какую за какой, чтобы самую козырную выкинуть как раз вовремя, точка в точку. Только бы клюнуло, только бы судья остановился! А там уж по лицу можно сообразить, что петь, куда вести…

Судья вышел в удачный момент: Ричард как раз начал шалую песенку про моряка в отпуске. Эта везде проходила. И правда — беглым косым взглядом Ричард заметил, что судья остановился поблизости. Не глядя на него, Ричард кончил песню, кончил длинным лихим проигрышем, и тогда только, будто в задумчивости, поднял глаза.

Судья сдержанно сказал:

— А здесь, между прочим, не клуб и не закусочная. Здесь люди работают — уважать все-таки надо…

— Да я так, балуюсь, — нагловато от растерянности выговорил Ричард загодя приготовленную фразу.

— Пора бы и перестать, — негромко, с достоинством заметил судья. — Вроде из детского возраста вышли…

— Ну, если не разрешается…

Ричард пожал плечами и усмехнулся, но улыбка вышла неловкой, жалкой. Потом взял гитару в левую руку и пошел от здания суда. Слушавшие проводили его сочувственно, но без особого сожаления.

Ричард брел потерянно, плечи его обвисли. Сунулся было в скверик при кинотеатре, но там был народ. Ричард зашел в какой-то двор, потом в другой, безлюдный. Там сел на лавочку и сгорбившись, стал думать, стал плакать обо всем, что словами назвать бы не смог. Щеки его и ресницы были сухи, плечи не вздрагивали от рыданий. Плакало что-то внутри него.

Он плакал о своей жизни — об удивительных ее радостях, которые дались даром и которые так и не сумел удержать.

Он плакал о гитаре, на которой так счастливо, так свободно игралось тогда на Арбате, в подворотнях, во дворах, у себя на подоконнике, о гитаре, которую он всю пропел, будто пропил, будто продал…

Он плакал о Зине, которая одна только его и понимала, которую одну только и любил и которой принес больше горя, чем всем прочим, вместе взятым…

Он плакал о Шурике, восемнадцатилетнем человеке, который был ему другом, — и друга этого он потерял…

Он плакал о мелких, дешевых, суетных своих удачах и о горестях, которые были так же суетны и мелки.

Он плакал и бормотал что-то про себя, то ли слова, то ли не слова…

Потом что-то звякнуло рядом, и мужской осторожный голос проговорил:

— Тише…

Тогда Ричард поднял голову и увидел, что вокруг стоят люди. Еще увидел в руках у себя гитару, услышал тихий, горький проигрыш, услышал, как женщина лет сорока сморкается и всхлипывает.

— Хорошо поет парень, ах хорошо, — грустно сказал седенький мужичок в плаще, и Ричард машинально удивился, что вот совсем уже старый, а слушает…

Затем он встал и пошел со двора, а люди пошли следом, но в некотором отдалении, и голоса их были тихи, бережны…

Спустя минут двадцать, а может час, уже на улице, к нему подошел Шурик, взял за руку и сказал решительно: Пошли. Через полчаса собрание, будем требовать, чтоб ее — на поруки.

Ричард кивнул и пошел рядом, чуть отставая, опустив голову. О гитаре он не вспомнил — гитара в руке его была как продолжение руки.