Валерий Мусаханов - Испытания

— Да, понял. Спи спокойно, — ответил он. И она сразу заснула легким, беспечным сном.

А он еще долго лежал в темноте, один со своим одиночеством и неясной грустью. Спокойно, казалось бесстрастно, текли думы, когда он вспоминал слова богини. Было так приятно лежать в темноте и под мерное дыхание успокоенной женщины испытывать грустное удовлетворение своим одиночеством и своими мыслями, и еще догадываться с замиранием сердца, что эти мгновения — самые лучшие в его жизни, что они никогда не повторятся, а только будут вспоминаться и бередить тоской. Он даже представил себе, как все это будет, и остро пожалел себя и тут же понял, что, несмотря на эту ночную лень, мыслит он очень верно и точно — все то, о чем он сейчас думает, сбудется. И ему захотелось заснуть побыстрее, чтобы не напророчить себе еще больше тоски и огорчений, не прожить наперед грядущего. Но сон не шел, и слова женщины, которая сейчас спала рядом, вспоминались и открывали другой смысл. Может быть, она сама не подозревала об этом другом смысле; может, наивная афористичность ее слов допускала множество толкований, как тексты мифов и библейских притч.

Только люди, думал, он, смертные и хрупкие, несут в себе обновление. Только смертность человека — залог прогресса человечества. Только поколение, сменяющее другое, может полностью осознать и исправить ошибки своих предшественников. Бессмертие привело бы к застою и вырождению, ибо труднее всего признавать свои собственные ошибки…

И он заснул, счастливый сознанием, что он принадлежит к великому сообществу смертных. И легок был его сон.

Золотистый, августовский свет нежаркого солнца заполнил проспект, превратил белые маркизы витрин в сверкающие пики горных хребтов, смягчил лица людей.

Он шел рядом с богиней, стараясь приноровиться к ее летящему шагу, и видел, как сходила дневная суета с лиц мужчин, как глаза их начинали светиться восхищенным ликованием, когда они видели богиню. Разворачивались плечи, пружинистей ступали ноги на горячий асфальт, и лица зажигались той одухотворенной жаждой победы, которая делает мужчину мужчиной, человека человеком. И женщины выше поднимали головы, гордые своей причастностью к этой божественности.

А она шла с блуждающей рассеянной улыбкой, она несла свое существо по городу, заполненному асфальтовой испариной и отработанными газами машин, как жрецы проносили святыни перед войском, готовым к битве. Она манила и звала всех ощутить себя богами, не знающими поражений; она утверждала, что поражение — лишь этап на пути к победе; и над городскими шумами, над трепетом маркиз и шарканьем подошв раздавались безмолвные клики мужчин, готовых на подвиг и поражение, на труд и смерть, будто у всех впереди были тысячи лет бессмертия и побед.

Он видел эти горящие лица, он слышал безмолвные клики, потому что пережил все это вчера. А сейчас ему было неприятно сознавать, что это не ему, что она поощряет других к дерзости и непокою, будто говорит им: «Решайтесь, рискуйте, и я буду принадлежать всем вам, любому из вас; каждый достоин победы, если не боится поражения». Этот клич исторгало все ее существо, каждый поворот головы, любой случайный жест руки, любая прядь волос, подхваченная ветром. И он представлял себе, сколько прохожих сейчас раздевают ее мысленно, желают обладания… И что-то потухало в нем, смеркалось — так сумеречным становится праздник от нежданного ненастья. И он уже не мог восхищаться ее хмельным восторгом в магазинах, куда они заходили. Его не радовало ее упоение перед прилавком с украшениями, когда она, с разгоревшимся лицом, увешивала себя анодированными побрякушками и стеклянными бусами, снимала одни, примеряла другие и так и не смогла выбрать что-нибудь.

— Потом придем сюда еще раз, — сказала она голосом, хриплым от волнения. И он понимал, что она хочет продлить, оставить еще на потом эту детскую радость, но это не умиляло его, а печалило. У него было чувство, что он читает знакомую, но подзабытую книгу, где перипетии сюжета кажутся новыми потому, что успел их запамятовать, но постепенно крепнет предчувствие уже пережитого и вспоминается, возникает в памяти горький конец.

А она шла рядом с ним, неся на лице смутную блуждающую улыбку, сама зачарованная силой своей красоты, и губы ее что-то тихо шептали.

Он прислушался.

— Сколько мужчин! Сколько мужчин! Сколько их! — как в бреду, повторяла она.

— Их еще больше, ты видишь только часть, и все они умопомрачительно прекрасны, — сказал он. Она повернула голову и внимательно посмотрела ему в глаза.