Валерий Мусаханов - Испытания

— Пожалуй, в чем-то ты права насчет мужчин.

— Еще бы, — усмехнулась она, — у меня было столько времени, чтобы понять их. А бог ли, смертный ли, это все равно — мужчины все одинаковы. Только все это мне надоело, и так хочется счастья, просто счастья, бабьего, чтоб не нектар и амброзия, чтобы дети росли не в семь дней и оставались бессмертными, а чтоб были пеленки и болезни, радость выздоровления, беспокойство, даже нужда, — чтобы все было, как у людей, у самых простых, смертных людей.

«Все они хотят одного и того же», — подумал он с грустью и сказал:

— Ох, как это трудно, когда всё — как у всех.

— Не пугай меня, пожалуйста, дай помечтать хотя бы.

— Я не пугаю, мне самому страшно — я просто вижу то, что впереди, и это наполняет меня печалью.

— Ты говоришь, как мойры, они всегда предвещают печаль, но они властны только над человеческими судьбами, и я не боюсь их. Меня уже пугали там, на Олимпе, даже грозили, но я больше не могу видеть их ханжеские физиономии. Правда, они все-таки навредили мне под конец… Но это ничего не значит… Потом я расскажу тебе все, ибо это касается тебя… Сейчас просто не хочется вспоминать…

Он следил за выражением ее лица, как нежность сменялась на нем холодом, гневом, горечью, и видел, что все это искренне, неподдельно, верил каждому слову и верил тому, что она — богиня, и чувствовал, что любит ее самой земной, человеческой любовью. И, больше не в силах сдерживать себя, он протянул к ней руки. И ее теплая легкая ладонь легла ему на лицо, пригладила брови, прошлась по лбу, кончиками пальцев разглаживав мелкие морщинки, так, что от них не осталось следа. Он запрокинул лицо, потянулся губами к этой ладони и, уже не ведая, что делает, обхватил гибкую тонкую талию, сжал так сильно, что стон сорвался с ее губ, и, вздохнув, она склонилась к нему.

Желтеющий за окном уличный фонарь превратился в сверкающую вершину, и он взошел на нее, и ветры, благоуханные, как ее волосы, овеяли его загоревшееся лицо. Ее невнятный шепот, ее глаза и обсохшие губы, ее дразнящая незащищенность только утверждали его в новом величии…

Он слушал ее ровное, тихое дыхание и молчал, боясь неосторожным словом разрушить цельность этого мгновения. И она молчала рядом с ним, понимая каждое биение его сердца, каждый всплеск мысли. И когда он загрустил о мгновении, которое еще не кончилось, она сразу почувствовала это.

— Не надо, любимый.

— Я бы хотел, чтобы ты всегда была рядом.

— Да, всегда, если ты не перестанешь этого хотеть.

— Я сейчас не боюсь ни голода, ни болезней, даже смерти.

— Вдвоем это не страшно. Бояться следует не смерти, а бессмертия.

— Я что-то не очень понимаю, милая.

— Я расскажу тебе все, только не сейчас. — Она умолкла, глядя куда-то в лиловую мглу за окном.

И он почувствовал, что она сейчас не с ним, что прошлое отнимает ее у него, и сказал с болью:

— Мне кажется, что тебя сейчас нет, что я только выдумал тебя. Настанет утро, и все исчезнет.

— Нет… я здесь, но выдумывать нужно, чтобы я всегда казалась тебе такой, как сейчас, чтобы в усталой, озабоченной ты все равно видел меня теперешнюю, любимую и счастливую.

— Я понял, любимая. Да, да… идеалы не нужно искать, их нужно создавать… Только боги ведь в конце концов возвращаются к себе.

— Нет, из-за меня столько мучились, совершили подвигов, что мне уже нельзя покинуть людей. И я не хочу снова туда, на Олимп.

— Тебя обидели там?

— Нет, это невозможно. Они просто надоели мне. Я так хорошо узнала их, что не могу не презирать и не жалеть, хотя это одно и то же. Там только Нике заслуживает уважения, потому что нужна на свете. Кто бы согласился жить и умирать, если бы не существовало Победы. Но она, к сожалению, безвольна и распущенна, и готова отдаться каждому, кто силен и настойчив, — говорила богиня с грустной усмешливостью.

— И ты там никого не любила?

— Нет, от скуки увлекалась то одним, то другим, чтобы позлить эту надутую дуру Афину или досадить свекрови — тоже ханжа. Она бы кинулась на первого встречного, да никто не берет, так что ей остается только исходить злобой от ревности к своему муженьку.

— Но, послушай, ведь Зевс — самый чтимый из богов.

— Да? Просто никому не хочется связываться с этим старым брюзгой. Все знают, что он давно выжил из ума, хотя, по-моему, никогда не имел его. Да и можно ли уважать мужчину, который сам не способен завоевать женщину, а должен лить на нее золотой дождь, оборачиваться быком или выдавать себя за другого. Тьфу, даже вспоминать противно…