Станислав Вторушин: Дикая вода

Мне вдруг опять вспомнилась Новоселовка, по которой Антон тосковал всю жизнь. И сразу пришла неожиданная мысль. Не льдина и не дикая вода стали причиной его гибели. В этом было виновато время, выпавшее на его детство. Это оно породило сухоруковых, оно позволяло вершить произвол в отношении невинных. Оно отсрочило жестокий и несправедливый приговор, а теперь привело его в исполнение.

Но тут же подумалось о другом. Будь на месте Сухорукова иной человек, Безрядьевы так и остались бы землепашцами. Ведь и в то время были люди, сохранившие чистыми совесть и достоинство. Времена смуты выплескивают на поверхность пену. Когда отменяется совесть, карьеру на костях других делают подлецы.

Что я могу сделать для Безрядьева теперь, чтобы исправить несправедливость хотя бы задним числом? Рассказать людям о том, кто такой Сухоруков? Но они знают это и без меня. Знают и молчат потому, что не верят в справедливость. Простой человек как раньше, так и сейчас никому не нужен.

Я до сих пор не помню, как мы с Витьком приехали в поселок, что говорил я жене Антона. Помню только ее расширившиеся зрачки и сразу ставшее белым, словно известь, лицо.

Я отдал ей всех уток, которых мы настреляли вместе с Антоном, отдал обоих гусей. Отдал все, что могло напоминать мне об охоте. Никогда в жизни я больше не возьму в руки ружье.

Потом мне пришлось повторять свой рассказ в милиции. Вместе со следователем, Витьком и Шегайкиным мы снова на трех моторках ездили на то место, где Кузьма нашел резиновую лодку Безрядьева. Мы прочесали кошками все окрестности, но найти утонувшего человека в такое половодье можно было лишь при особом стечении обстоятельств. Нам это не удалось. Потратив на поиски целый день, мы вернулись назад.

Когда я рассказал обо всем Кате, она стала убеждать меня, чтобы я взял отпуск и хотя бы на месяц уехал из поселка.

— Тебе надо прийти в себя, — сказала она. — У тебя до сих пор трясутся руки. А, может, тебе совсем уехать отсюда?

Катя посмотрела мне в глаза. Она понимала, что чувство вины перед Антоном теперь будет преследовать всю жизнь и боялась, что здесь, в поселке, мне этого не вынести. Но я был убежден, что искупления не надо бояться. Очищение от вины проходит только через него. Она ждала ответа, не опуская глаз.

— Нет, — твердо сказал я. — Я выполню желание Антона: помогу Вовке хорошо закончить школу и поступить в сельхозинститут. Я сделаю это во что бы то ни стало. А еще, — я посмотрел на Катю, — а еще мне надо поговорить с тобой. Но это — потом.

Она опустила глаза и не стала продолжать разговор. Я проводил Катю до калитки и на прощание дотронулся пальцами до ее ладони. Она позволила мне это сделать.

На следующий день я договорился об отпуске и поехал в Новоселовку. У меня возникло нестерпимое желание побывать там. Тем более, что я получил письмо о болезни бабушки. Она уже неделю не поднималась с постели.

Первым, кого я встретил на деревенской улице, был Сухоруков. Он сильно изменился с тех пор, как я его видел последний раз. Это был сморщенный, совершенно высохший старик с трясущейся головой и такими же трясущимися руками. На них, как и на лысине, появились коричневые пятна, которых я раньше не замечал. Сухоруков разговаривал у калитки с почтальонкой Авдотьей, принесшей ему пенсию. Авдотья была такая же старая, как и он. Никто не знал, откуда она появилась в деревне сразу после войны, но жалостливые люди, узнав, что у нее погибла вся семья, сразу приютили ее у себя. Сначала она жила по квартирам, потом колхоз выделил ей маленькую избенку. С тех пор вот уже более тридцати лет она работает почтальонкой. Давно могла бы уйти на пенсию, но не хочет. Хозяйства у нее нет, а сидеть дома, как она сама говорит, тошнее тошного.

Проходя мимо, я услышал, как Сухоруков, обращаясь к Авдотье, произнес:

— Была бы жива старуха, чаю с тобой попила бы.

— А ты его уже и не пьешь? — насмешливо спросила Авдотья. Сухоруков, кроме всего прочего, слыл в деревне скупым человеком.

— Я теперь, Авдотья, встречи с Господом Богом жду, — сказал Сухоруков, стараясь придать своим словам как можно больше значительности.

— Ты жа в него всю жисть не верил, — удивилась Авдотья.

— А теперь он по ночам ко мне приходить стал.

— Может, покаяться надо? — осторожно спросила Авдотья. — Грех, коли он есть, на душе камнем до смерти лежит.

— Мне за свою жизнь каяться нечего.

Я стоял рядом, слушая странный разговор, но старики не замечали меня. Тогда я подошел к ним вплотную и поздоровался. Сухоруков, подозрительно посмотрев на меня, замолчал, а Авдотья, узнав, ласково ответила: