Сергей Носов: Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

Незадолго до выписки еще раз пришел Валера, принес опять же кефир и печенье принес, «Радость детства» печенье.

«Понимаешь, они тебя изведут. Тебе не ужиться с Аглаей». «Понимаю, — сказал я, — а что же мне делать?» «Главное, не делать глупостей», — дал Валера дельный совет. «Ну спасибо, Валера». — «А что? Тебе нужен покой. Плюнь на эту квартиру. Пока. А потом — видно будет… Давай сделаем так. Мы сейчас поживем у тебя, поприсмотрим с Надеждой за комнатой… Ничего, у нас получается, мы справляемся, ты не волнуйся … А ты… Ты пока что у Надькиной тетки поселишься, есть каморка свободная, в двух шагах от Сенной… Комфорт не обещаю, но зато в центре города, вид из окна, сам понимаешь, и второе — отдохнешь, расслабишься, она бандитов боится, не хочет одна… По крайней мере не сумасшедший дом, это я тебе гарантирую. Соглашайся. Ну?»

«Гну», — сказал я Валере. Он был прав. Возвращаться мне не хотелось. Я хотел сменить обстановку. «Тетка-то, — спросил я, — наверное, сильно ненормальная?» — «Нормальная тетка. С ней Надька жила. Соглашайся».

Я подумал: «Пожалуй»… И ответил: «Давай».

Пока я лежал в больнице, многое у нас изменилось. Петербург, в частности, стал опять Петербургом, а был последний раз Ленинградом. Не чудо ли это? В Петербурге я вышел на волю, а стукнуло меня в Ленинграде еще. Как для других, не знаю, но по мне метаморфоза Ленинград — Петербург — далеко не формальность. И отчасти еще потому, что я перебрался — буквально: из бывшего ленинградского сталинского дома возле парка Победы — в бывший доходный петербургский дом в трех шагах от Сенной.

Екатерина Львовна жила на последнем этаже, кажется, на пятом или на четвертом, — я так и не сосчитал, сколько этажей в этом доме: кажется, пять, а может, четыре… Может быть, шесть, не считал… В любом случае, чтобы к себе попасть, я должен был еще повыше подняться по деревянной скрипучей лесенке, потому как жилище Екатерины Львовны было странным образом само по себе двухэтажным: внизу — ее комната, наверху-то, что как бы мое, антресоли типа кладовки — под самым скатом пологой крыши: когда на матрасе лежишь, слышно, как дождь стучит — убаюкивает.

А я часто лежал. И все слышал — и дождь, и воркование голубей, и кошачьи гулянки.

Нормально. Было бы хуже без лампочки. Подвешенная к перекладине, она меня выручала. Она делала зримыми некоторые предметы. То есть, конечно, зримыми все становились предметы, когда освещались, но лишь некоторые я признавал фаворитами.

Лежа, я мог их рассматривать. На худой конец просто видеть.

Или замечать их присутствие — что на самом деле мне больше всего и нравилось, причем боковым именно зрением, невзначай, когда, не думая ни о чем, повернешься на правый бок, в общем-то, строго говоря, к стене, хоть и с окном (как бы).

«Все же лучше, когда что-то есть, чем когда нет ничего, — сказала Екатерина Львовна в день знакомства. — Что найдешь наверху, все твое. Не стесняйся, бери».

Корзина, коробка, картонка и похожая на маленькую собачонку детская вязаная шапка с помпоном, повешенная на кривой гвоздь и забытая всеми на свете. Отчего-то именно к ним, простым и ненужным, я проникся нежностью. В них что-то было. На самом деле ничего не было. Но мне нравилось их сочетание. Чем-то трогало душу. Корзина, коробка, картонка… Были бы живыми, я бы с ними мог перекинуться парой слов о проблеме, допустим, самоидентификации (или самосинхронизации… или о понимании, допустим, понятия самодостаточности), так ведь не были. Впрочем, и хорошо, что не были: не надо ничего допускать. А я был. Был и теперь уже по принуждению на какую-то щетку смотрел, потому что не мог не замечать ее неравномерной облезлости. Она меня, щетка, тем уже злила, что привлекала зачем-то внимание. Словно дразнила: ну что, слабо выбросить? Из принципа не выбрасывал. Хотя мог.

«Чай пить пойдешь?» — кричала снизу Екатерина Львовна, сбивая меня с какой-нибудь оригинальной мысли. Если чего не жалел я, так это мыслей своих, тем более оригинальных. Ничуть.

Поднимался с матраса — и вниз по ступенькам: скрип, скрип. У нее ужасно скрипели ступеньки.

С Екатериной Львовной мы сразу поладили. Она очень боялась грабителей. Уверенность в том, что живой кто-то дышит поблизости, избавляла Екатерину Львовну от ночных безотчетных страхов.

Она выписывала «Известия» за то, что там печатали о погоде по всей стране, и в целом придерживалась правильных взглядов. Вот, скажет, намерен к нам Солженицын вернуться. Хорошо — таки. Хорошо. А то вдруг за чаем процитирует Горбачева: «Свобода стала уже высшей ценностью…»