Сергей Носов: Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

«Слушай, а ты знаешь, на что мы это… пьем сегодня? — вдруг встрепенулся Валера. — Олежка Достоевского продал!»

«Бюст?» — спросила Надежда. «Сочинений, — сказал я, — собрание. Полное!» «Бюст, наверное, дорого стоит», — о каком-то все грезила бюсте.

«Живет на Сенной, — Валера мне объяснил, — у тетки живет. А ты был на Сенной? Барахолка… Три тыщи народу…» — «Если есть что продать, я продам, — сказала Надя, обнимая Валеру. — Хоть бюст, хоть что».

«Книга не водка, — я тоже сказал, — она должна быть дорогой».

Чужая мысль, не моя. (И небесспорная.) От того, что я вспомнил ее, чужую, меня замутило. С некоторых пор организм не переносит цитаций. Я встал и пошел на кухню. Шатало.

Я хотел попить холодной воды, но из крана почему-то текла только горячая, видно, кран у нас работал неверно. Горячую я пить не желал.

Элька вылезла из — под стола и зарычала. «Поди прочь, животное!» — сказал я собаке.

«Не называй Эльвиру животным!» — Это вышла моя жена, вернее, уже не жена из своей… моей, вернее… в общем, из другой комнаты.

«Сука», — сказал я собаке назло жене. «Алкоголик! — закричала Аглая. (Па — па — па — бам!.. К вопросу о музыке…) — Ты нарочно дразнишь ее, чтобы она тебя укусила!»

Я не был алкоголиком. Я стал выпивать лишь в последнее время. И потом не потому на меня рычала собака, что была мною дразнима, а потому, что… не знаю сам почему… потому что, знаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда некуда больше пойти?.. «Пошла отсюда, пошла отсюда, — повторял я собаке, — скотина плешивая!..»

«Артем! Он хочет, чтобы его укусила Эльвира!»

«Сука», — продолжал я свои оскорбления.

Ее вошел в турецком халате. «Артем! Посмотри на него!..» — Ее посмотрел.

«Гашенька, моя дорогая, — заскрежетал ее зубами (своими зубами), — Гашенька, моя дорогая, ты только скажи мне, я его в порошок сотру!..»

«Скажи скорей ему, Аглая, за что тебя твой муж имел?» — не удержался я передразнить Пушкиным. На сей раз цитата, точная или неточная, получилась все — таки к месту, и для меня — как глоток свежего воздуха (право, не ожидал). Аглая взвизгнула. Собака тявкнула. Ее дал мне в глаз. Я дал в глаз ему. Мы сцепились. Затрещал халат турецкий. Попадали стулья. Посуда полетела со столика.

В общем, картина нелицеприятная.

Стоял у нас большой медный самовар на буфете. Память о бабушке. В детстве я прятал в нем сигареты. Жена говорила, что я подарил ей самовар этот на день почему-то ее рождения. Неправда. Я не дарил. Но пусть.

Он-то и загремел мне на голову.

В глазах потемнело. «Уездили клячу», — послышалось мне (или вслух произнес — кто теперь знает?). Я потерял сознание.

Моя фамилия Жильцов. Олег Жильцов.

Жильцов Олег Николаевич.

Странная фамилия — Жильцов; Нежильцов мне кажется более внятной.

Естественно, в школе я был Жильцом. И во дворе был я Жильцом. Что лучше, конечно, как думаю я сейчас, чем быть Кирпичом, например, каковым был мой враг Кирпиченко. Но кирпич, я думал тогда, — это твердость, увесистость, прямота, а что такое жилец? Я недолюбливал свою фамилию. Я недолюбливал свою фамилию за то, что она начиналась почему-то с малосимпатичной буквы Ж, за то, что в ней явно слышалась ЖИЛА, за мягкий знак, за желе, за глупое цоканье. Учителя, мне казалось, произнося «Жильцов», сглатывали слюну.

Иногда я протестовал. Ко мне обращались: «Жилец». «Я не жилец», — отвечал я сурово.

В шестом классе в гостях у Оли Кашицкой я впервые увидел словарь Даля. Полюбопытствовал. Не найдя слов неприличных, ни того, ни другого, ни третьего, открыл на «жильце». Так вот кто такой жилец.

«Кто жив, кто живет или кому еще суждено жить».

Хорошо это или плохо? Пожалуй, с этим можно смириться.

Хуже: «Постоялец, нанимающий помещение». Еще хуже: «Паренек для прислуги».

Неясно, как относиться к — «уездному дворянину, жившему при государе временно». Вроде бы дворянин — вполне сносно, но почему «при» и каком еще государе?

Сотрясенный мой мозг алкал безмятежности. Сотрясенный мой мозг алкал, говорю, безмятежности, а тут такие события. Вот и я теперь: кого не спроси (всех, кто помнит еще) — до мельчайших подробностей помнят День Великого Катаклизма. Мне же нечего вспомнить.

В больнице им. 25-го Октября встретил я день 19 августа, и тем он запомнился мне, что сильно тошнило. 20-го тоже сильно тошнило, и 21-го тоже тошнило, но меньше, не так уже сильно. Потому что кололи магнезию. Мировые силы сходились в единоборстве, решались судьбы народов, а мне, равнодушному к их судьбам, кололи магнезию в задницу — такое ужасное несоответствие!