Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Толпа стала непривычно молча расходиться. Теперь боялись все. Пытались строить догадки, совершенно безуспешно.

Как-то ко мне подсели два типа с обычным, невинным трепом. Это меня удивило, но не более. Между делом один спросил меня, не видел ли я кого-нибудь ночью три дня назад. Я совершенно бездумно брякнул: видел. А кого? Не разглядел, темно было. Еще для порядку потрепавшись, они раскланялись.

Я, конечно, понимал, что подсели они не просто так. Но ведь и ответы мои были совершенно невинны. Правда, три дня назад — это тогда и было… Когда труп нашли. Фигура, которую я действительно мельком видел у костра… И эти два кента вроде стали довольнее, когда отсели, чем были, когда подсели.

Это было странно, но я решил быть проще, реагировать только на явные, недвусмысленные опасности.

И они меня миновали, зато один раз, когда я подходил к костру, я увидел, как у самого костра трое здоровых ломают, крутят Борчу. Он был голый по пояс и уже с несколькими свежими, багровыми, обширными отпечатками на теле.

Несколько поодаль стояли несколько человек и наблюдали.

— За что это его?

— А видели его ночью. А утром тот трупак нашли.

— Ну видели, и что?

— Не знаем. Володя его как-то вычислил.

Я похолодел. Скорее всего, мои показания были единственными. И эти показания Володя сопоставил с какими-то другими показаниями и вышел на Борчу. А может, ничего другого Володе и не требовалось.

Между тем, я был совершенно уверен, что Борча невиновен. Ни в чем. А сам я, оказывается, невольно настучал, неискушенный человек. Но стукачество остается стукачеством. Сказать бы тем двум: не, никого не видел, кемарил. Но поздно говорить.

И вот моего Борчу, к которому я проникся самой искренней симпатией, моего доброжелательного и мечтательного Борчу теперь крутят, ломают какие-то три амбала. Что делать? Попытаться спасти Борчу было бы полным безумием.

Однако я услышал громкий свист. У меня не вдруг получилось увидеть далекого свистящего, но когда увидел, то сразу же узнал силуэт Володи. Он махал тем троим руками. Те посмотрели друг на друга, оставили Борчу и рысцой побежали к Володе.

Это все, что я видел. Что все это значило — не знаю.

Борча неслушающимися руками натягивал как мог свои шмотки. Я как раз подошел к нему и обратился со льстивым вопросом:

— Помочь?

— Пошел на хрен! — бешено выкрикнул Борча, и его глаза были не его, не Борчиными глазами.

Я струхнул. И поспешил удалиться.

То есть Борча был уверен, что я в здравом уме и твердой памяти хладнокровно и напрямую сдал его. Он будет ненавидеть меня всегда, и я его понимаю: такое не прощают. И слушать он меня не будет, и никогда мне не объяснить ему, что я был пешкой в их игре, пешкой, которая даже не понимала, что ею играют.

Борчу стали избегать решительно все, неохотно здоровались, норовили отвернуться, не услышать. Он стал почти изгоем.

Между тем тревога на нашем клочке постепенно улеглась. Видимо, Володе удалось найти приемлемое решение какой-то своей, так и неведомой мне проблемы.

А мне было все так же холодно и тоскливо. И я уже ненавидел этих людей, я не мог больше их выносить.

Здесь у нас все понятно и просто. Голый чистый пол. Вообще, все чисто. Какие-то люди заведовали чистотой. Комнаты здесь назывались палатами. Я даже не понял, есть ли номера на дверях палат: то, кажется, есть, то, смотришь, нету. По коридорам иногда проходили тетки в белых халатах, кое-кто из них иногда навещал и меня. На посту постоянно пребывала старшая медсестра. Еще была курилка, некий аппендикс, куда можно было после минут сорока томительной скуки пойти и с отвращением покурить, доставая уже из второй за день пачки.

Была столовая, чаще всего пустая.

И еще была комната с бильярдным столом, где я встречался с моим армянским другом. Выходило, что эта комната была на месте столовой, но точно сказать не могу. А армянский друг что-то давно уже не появлялся.

В нашем громоздком учреждении нам было отведено лишь чуть-чуть. Не знаю, для чего было предназначено все остальное.

Иногда я оказывался в столовой, где черпали из тарелок мои не то просто соседи, не то сокамерники по заведению. Обычно я не обращал на них внимания, что было тем более легко, что и они не обращали на меня никакого. Однако как-то раз — и уже, по-видимому, не первый — я обнаружил себя принимающим пищу в их компании, за одним столом. Я продолжал завтракать (или ужинать) так же, как и всегда, и их присутствие меня ничуть не затрудняло. До меня едва доносились обрывки их разговоров, из которых нетрудно было понять, что мои соседи относятся к наркотической субкультуре; об этом свидетельствовало и содержание их бесед, и выражения, которые они употребляли. В другое время это встревожило бы меня — я знаю, что такого рода господа склонны к агрессии, — но стены заведения служили лучшей охраной для кого угодно. Один из них, правда, некий Володя, нарушив канон, приходил в себя после белой горячки. Постепенно я стал выделять его из остальных, тем более что почему-то мы все чаще оказывались за одним столом.