Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Он прекрасно разбирался в московских мафиозных разборках, то и дело упоминал имена воров в законе, малая часть из которых мне была знакома по газетам; судя по всему, он многих знал лично и давно.

Ему то и дело звонили из Парижа, Нью-Йорка, Барселоны, Тель-Авива, а то и из его родной Армении; тогда он был серьезен — даже нахмурен — и очень внимателен; отвечал же на неизвестных мне языках, иногда резко повышая голос, а обо мне забывал. С окончанием же разговора серьезность и нахмуренность пропадали, и он опять становился учтив и приветлив.

А потом опять рассказы о рассветах в Атласских горах, о закатах на Карибах; об отелях, пляжах и бассейнах; о Лувре, Уффици и Прадо; о любимых винах, в которых он знал толк на профессиональном уровне; разумеется, он был большой специалист и по части женского пола. Дела не отпускали его ни на минуту, но в свободное время, что бы где-то там ни творилось, он умел смаковать, а значит, умел жить и, если надо, умел умереть. И такое приятие любых обстоятельств делало его необыкновенно притягательным в моих глазах. Он был истинным королем своей жизни.

Иногда он закуривал сигарету (сигара пошла бы ему больше), а я, хотя у меня были свои, хотел покурить именно его. Конечно, он никогда не отказывал. Его сигареты были странноваты на вкус. А главное — они странно воздействовали на психику. Впрочем… так ли уж странно? Я припоминаю… «А снится нам трава, трава у дома», — пели мы когда-то, молодые и глупые. Это была превосходная трава. И давал он мне не косяк, а просто сигареты с фильтром, неотличимые от обычных сигарет. Впрочем, вместо названия сигарет, как раз у фильтра, я увидел «52 677». Это меня успокоило и умиротворило. Я уплывал в сухой, тяжелой, но все-таки сладостной полудреме. Закрыл глаза — и вот я вижу красивейшие малахитовые узоры; они постоянно меняются, задерживаясь лишь на чуть-чуть и каждый раз оборачиваясь новыми узорами, не менее прекрасными. А вот и армада древних простых судов с парусами и веслами, я вижу ассирийские бороды мореплавателей; в желтой пустыне сухой ветерок обметает мои ноги теплым песком; как ни странно, не жарко, и я смотрю на синюю-синюю воду, от долгого созерцания песка кажущуюся еще синее…

— Хорошо же тебя прибило, — сказал чей-то улыбающийся голос, и я вспомнил, что это мой друг.

— Да, добрая шмаль…

— Родная, — с гордостью сообщил он мне. «Родная» — скорее всего из Армении, а может быть, из каких-то других, смежных мест.

Одной мне сегодня слишком, я прошу другую на потом, и он мне ее дает.

Я иду-плыву, выруливая через коридоры, и наконец нахожу свою комнату.

Там я ложусь, погружаясь в дрему. И снится мне что-то очень нужное.

…Перед тем как начало по-настоящему сниться, я вижу себя в квартире одноклассника, где на модных тогда фотообоях были изображены две пальмы, прильнувшие своими изящно изогнутыми стволами к самому морю, однако в последний момент воздевшие над ним кокосовые кроны, а может быть, и не кокосовые, но с не менее красивыми названиями. Красивый рекламный пейзаж, где нет ничего лишнего, а уж как они постарались над закатом! Может быть, и на Карибском море, где я ни разу не был.

На дверях висел сплошной сухой тростник, мгновенно отзывающийся сухим треском, если его чуть потревожить, а за окном — если не считать обычного во второй половине дня желтого — царили зеленый, красный, синий цвета, напоминавшие мне ядовито-сладкие кремы на тогдашних дешевых тортах.

А скоро домой, на автобус. В автобусе будет мало людей, будет тихо, спокойно, по-хорошему устало. В темном окне почти ничего нельзя уже разглядеть, кроме автоматически ожидаемых деталей пейзажа. Где-то горят далекие окна, но это не наши.

Встал я в спокойном, чуточку заторможенном сознании, мысли, чувства были приглушены и не спешили проявляться. Да, сигарета была и вправду хороша.

Я служил прапорщиком в Голштинском полку при Петре Третьем. Мне дали какое-то пустячное хозяйственное задание: всего лишь принести два пакета. Каждый из пакетов был перевязан посередине, таким образом, они напоминали объемные круглые восьмерки. Я нес в каждой руке по такой восьмерке, они были легкие. Я шел и тихо гордился своей формой, к тому же — я был уверен — сидела она на мне крайне удачно. Чем больше людей проходило мимо — тем сильнее я гордился. Я смотрел на себя со стороны и не мог не восхищаться.

Упоительное чувство.

Хорошо было идти в начинающейся тенистой прохладе. Дорога была мне давно знакома, значит, можно не спешить.