Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

И в фильме, который я увидел, у одного из персонажей были точно такой же костюм и точно такая же шляпа.

На следующее утро никакого костюма не было. Шляпы тоже. И телевизора.

Миссия выполнена. Можно идти дальше. А пока отдохнуть.

— Езжай-ка ты в Суздаль. Там ваще вилы, — сказал мне кто-то заботливо и утешительно.

И он показал мне «вилы» двумя пальцами на своем горле. Пальцы — симметрично относительно кадыка. Я рассмеялся и проснулся от смеха. Однако, прежде чем заснуть, я поразмыслил над сказанными словами. Если он хотел мне помочь, то зачем отправил туда, где «вилы»? Странное несоответствие. И почему Суздаль? Я там был, чудесный городок. Почему же там так плохо? И чем же именно плохо? Голодают там, что ли, а может, взрывы и перестрелки на улицах? Он не уточнил. Некоторое время я пытался понять. Не помню, заснул я или нет.

Вообще, сон для меня не слишком отличим от яви. Возможно, именно во сне я увидел книгу моей жизни и шифр «52 677». Хотя это не имеет никакого значения. Все равно это — про меня. Может быть, во сне же я увидел книгу об основании мира. Там были отец Бога, мать Бога и два их сына. Одного из них звали Володя; я не помню, как звали второго. Позднее Володя убил своего брата, как-то хитро высадив ему глаз, так что душа покинула несчастного. И стал Володя единственным наследником Бога на Земле. Теперь я знаю, как был основан мир, и этого с меня достаточно (хотя почти все я забыл, книга была толстая, обстоятельная). А вот это было точно во сне — я катался на небольшом кораблике по реке с гранитной набережной, у штурвала был какой-то бывший президент США, развлекавший пассажиров средненькими юмористическими репризками. Там же, помню, двое спорили о ценах на бензин.

Что-то было точно во сне, что-то — точно не во сне, большая часть — неизвестно где — и, как я уже объяснил, какая разница?

Во дворе учреждения темно, было бы хоть глаз коли, если бы не окна, горящие через одно в верхнем этаже. Когда за окном темнеет, я люблю подолгу смотреть в темноту.

Днем я в окно не смотрю. Там сплошной день.

Здесь я встретил приятеля. Это был армянин, стройный, с породистыми чертами лица, с артистически заброшенными назад волосами. Он был вовсе не маленький, но для его сложения росту ему чуть-чуть не хватало. Он был неизменно спокоен, учтив, приветлив, без тени покровительства. Он был джентльмен. И не имело никакого значения, что ему было хорошо за пятьдесят. Как и то, что на нем был спортивный костюм. Здесь так принято.

Встречались мы с ним всегда в бильярдной, в ней он смотрелся едва ли не величественно, и вообще, зеленое сукно очень способствовало общению, порождало чувство причастности — как будто я и сам становился чуть-чуть джентльменом. Шаров и кия не припомню.

Говорил — а лучше сказать «отвечал» — всегда он, я лишь робко спрашивал. Я был бы не прочь, если бы он рассказал что-нибудь о себе, но было ясно, что такие вопросы вопиюще бестактны. А ему, похоже, и в голову не приходило поинтересоваться лично мной.

Надо сказать, человеком он был непростым. Даже весьма непростым. Это проявлялось в его познаниях, широких и порой излишне разнообразных. Он свободно говорил о живописи (особенно ему нравились фовисты и прерафаэлиты), но ничуть не хуже разбирался и в ценах на картины и явно знал, что, кому и за сколько продать (я так понял, что и сам он и продает, и покупает); знал он толк и в камнях, и в драгоценностях. Его монологи о камнях были преисполнены самого неподдельного чувства и вдохновения. Однако он попутно сообщал и что сколько стоит, и видно было, что этот вопрос для него не менее важен, чем святое искусство. Однажды рассказал, как в конце 1980‑х он и еще один товарищ варили джинсу. Как-то раз проявил странную осведомленность в уличном наперстничестве.

— Помню, семнадцать мне тогда было, это год… семьдесят пятый. Сто пятьдесят тысяч тогда банк сорвал. Думал — не унесу, — улыбнулся он. — Нет, унес.

Иногда он улыбался какой-то особенной улыбкой; джентльмен в нем пропадал, и передо мной стоял приличного ранга криминальный барыга с безукоризненными манерами — глаза его становились чуть маслянистыми, в них появлялась некоторая неопределенная глумливость, а тонкий рот сдерживал прохладную улыбку; он с комфортом ожидал реакции оппонента на добивающий того ход.

Секунда-две — и передо мной снова был джентльмен.

Но все это меня не слишком занимало. Он был яркий, интересный человек, и это было главным. Он умел говорить, а я заслушивался.