Борис Фаин: Вахтовый поселок

Завьялов стал медленно обходить машину и пинать ногой шины колес. Он говорил: «Так, та-ак, — а потом добавил: — Ясно!» — и начал стаскивать с себя новенький полушубок.

Это если ждешь погоду, если присматриваешь за ней, она долго, упорно не меняется. А в дороге, в горячке и не заметишь, как растеплится, как посветлеет, как великое светило, еще сокрытое от глаз, процеживает тепло и свет сквозь пелену облачности.

Кожей чувствовал Пашка Завьялов, как менялся день.

…В армии Завьялов планировал: «Поеду после службы на БАМ». По радио, в газетах — всюду было про БАМ. Хотелось посмотреть, что за БАМ такой. Ну, а потом прибыл в часть представитель из Тюмени, нарассказывал всякого-разного, мол, прежде-то Тюмень именовалась столицей всех деревень, а ныне — топливный гигант. Раз гигант, значит, надо ехать.

Завьялов работал в базовом городе, но долго считался бедным родственником, ибо завгар Кузьмич начал с того, что поручил ему старый драндулет собрать, промаслить, прочистить и ездить на страхолюдине. Про все споры уже неохота вспоминать, но потом, когда Завьялову вконец осточертело развозить по детсадам молоко, понадобился водитель на месторождение при почти постоянном житье в вахтовом поселке, и он изъявил желание сам, добровольно. Было начало зимы, болота крепко схватило морозом, и по зимнику он возил вахты, обвыкаясь в тайге. Один раз засел — мертво. Хоть плачь, хоть кричи — вокруг ни души, а он пустой ехал. Ну, поунывал, вылез из кабины, потом поозирался, поднимаясь на взгорок, и увидел в стороне трактор. Сперва не сообразил, а после пошел к нему. Тракториста не было. Попробовал завести, хотя между водителем и трактористом — разница, но север свою поправку внес: с нужды Завьялов трактор завел, подъехал к своей осевшей машине, зацепился тросом и, можно сказать, сам себя вытащил. Его после похвалил Ковбыш — мол, если так дальше пойдет, то тебе, Паша, тайга не мачехой станет, а родной матерью.

— А какая, интересно, сейчас погода на БАМе? — спросил Завьялов Нину и Бочинина, одолев очередной дорожный провал.

— Сумасшедший! Ему еще только БАМа не хватало! — заново устраиваясь на сиденье, отозвалась Нина.

— Ты на точке, — пояснил Бочинин. — А там — протяженность.

Завьялов некоторое время не отвечал — круто рулил, всматриваясь расширенными карими глазами в лежневку.

— Я еще… туда съезжу! — пообещал немного погодя Завьялов. — Ваши души — нефтяные, а моя — шоферская. Меня где хошь примут! Оторвут с руками и ногами!

— Ну, — кивнул Бочинин, — если целый останешься.

Все трое рассмеялись. Павел — расслабляясь, Бочинин — отстраненно, продолжая думать о своем, Нина — искренне любуясь обоими.

— Враль несчастный! — сказала Нина. — Любишь фантазии разные. — Она чуть повернулась к Бочинину: — Знаешь, Миша, как он матери и отцу с бабушкой о себе писал: «Бичую на севере!» Бичом прикидывался! Ух! — Нина шутливо занесла руку над Завьяловым, но тот, припав к баранке, сказал:

— Воркуй, воркуй, — и вдруг объявил: — Капкан, ребята! Натуральный капкан. Все! — Отворив дверцу кабины, крикнул сидящим в кузове: — Эй! А ну, давай! Топор, бензопилу, лопату! Тащи лесины! Веток наломайте!

Выпрыгнул из кабины Бочинин. А кто-то из кузова угодил в топь. Вывороченные из деревянной дорожной ткани лесины, вздыбленная лысая почва, мутно-глинистая вода — все это рваной раной зияло на месте лежневки. Люди подходили к яме по команде Завьялова, стоявшего на подножке.

— Значит, так, — приказывал Завьялов. — Давайте межеваться, одни с левого борта, другие — с правого.

«…Он у нас головастый. Пашка», — говорила о нем бабушка. А он вот не успел на ее похороны… Не успел.

Когда пришла весть о кончине бабки, Завьялов подумал: а сколько ей лет? Штампа на телеграмме не стояло. Ну, Ковбыш его отпустил безо всякого, а прилетел в базовый — возникла заминка. Он — к начальству, а секретарша — подождите! Силком в кабинет прорвался и телеграмму на стол. «Прошусь в отпуск без содержания…» Начальник телеграмму накрыл рукой, подумал-подумал и Кузьмича вызвал. Как, мол, у Завьялова репутация? А при чем здесь, спрашивается, репутация! Ну, было, когда еще молоко возил, с ребятами накануне выпил водки, наутро не протрезвел, а тут проверочка. Кузьмич его с машины снял. «Иди, отсыпайся!» Позор! Ну, Кузьмич и сказал начальнику: «Доверие есть, но неполное». А начальник будто того и ждал. Обрадовался, открыл телеграмму, заявил: «Вот если б штамп был — другое дело!» Сто лет Завьялов не плакал, а тут горло перехватило, и он так дверью хлопнул, что самого оглушило. Побежал, себя не помня. В коридоре столкнулся с Колей Долгунцом, секретарем комсомольского бюро транспортников. «Паша, — говорит тот, — ты чего?» И Завьялов плачущим голосом сказал, что вот несчастье, а он как дурак вместо того, чтоб уже вылетать, только ходит и всем что-то объясняет… «Подожди тут!» — сказал Коля, телеграмму взял и пошел. Открыл ту же дверь, которая, кажется, еще на петлях дрожала. «Э, гиблое дело!» — с тоской думалось Завьялову. А Долгунец вскоре вышел и сказал: «Иди в бухгалтерию, командировку выписывай». Завьялов глаза вытаращил. А Коля так растолковал: «Понимаешь, Паша. Совпало с одним обстоятельством… Нам надо два «газона» на Горьковском автозаводе получать. Спецнаряд для вахтового поселка! Кузьмич за одним поедет, а ты — за вторым. Назад своим ходом погоните! Понял?.. Так что давай! Собирайся. У тебя крюк большой? А-а, на Кубань? Ну, лети и жди от Кузьмича телеграмму, когда и где тебе быть. Понял? Только адрес оставь».