Зиновий Давыдов - Беруны.

Дощечка на жерди была на своем месте, потемнела только и немного отсырела. Тимофеич с трудом развязал ремешки, которыми она была прикреплена к древку, почистил её топором и переправил цифру 4 на 6:

Они утоптали землю, в которую была врыта жердь, и пошли по наволоку к воде, к той великой грани, где начиналось их непреодолимое отторжение от живого мира. Непокрытые волосы Степана рассыпались у него по плечам и налезали на смуглое лицо, поросшее свалявшейся черной бородой. Только белыми зубами сверкал здесь Степан так же, как и на Мезени, когда балагурил со своей задористой Настасьей.

– Эк у тебя волосья отросли! – удивился Тимофеич. – Что у дьякона, ей-богу! Дай-ко я тебя выстригу сейчас. Ложись тут.

Степан лег на мелкое прибрежное каменье и прислонил голову к валявшемуся здесь полусгнившему обломку доски. Тимофеич расправил на доске длинные и густые волосы Степана и стал обрубать их топором. Черные пряди вздымались вверх, как вестовые голуби, и уносились далёко в море, не сдерживаемые ледяными заломами или мглою непроницаемых туманов. Степан встал, стряхнул приставший к малице волос и пошел с Тимофеичем направо, дальше по берегу, в ту сторону, где они ещё не были ни разу.

Пройдя берегом шагов триста, они заметили в отдалении светло-зеленый лужок; он лежал зеленым островом посреди окружавших его унылых камней, покрытых крепкою коркою серовато-бурого ягеля [40] Ягель – лишайное растение; некоторые его разновидности плотно прирастают к камням, образуя на них как бы корку. . Тимофеич, смекнув, в чем дело, обрадовался необыкновенно этому открытию, точно после долгого зимовья в пустом и диком краю сразу перенесся на зеленые луга за Окладниковой слободкой, где солнце размаривает, как в бане, и до сладостного одурения пахнет ромашкой и душистым сеном. Лужок, на который они набрели здесь, густо порос мясистым ложечником – травою, которая всё не давалась в руки Тимофеичу, тщетно искавшему её по всему острову, где только было можно. Одна лишь эта трава и могла бы помочь Федору, если уже не было поздно. Да и у них самих, у троих еще здоровых, могли каждую минуту подкоситься ноги, как у Федора, который уже около года сам не вставал с печки. Тимофеич и Степан стаскивали его оттуда и насильно водили по избе, чтобы хоть этим спасти от цинги, всё больше разъедавшей его раздувшееся тело. Федор охал и, еле волоча ноги, тащился между Тимофеичем и Степаном, которые с трудом удерживали его грузную рыхлую тушу. Федор стонал и плакал, отказываясь двигаться дальше, а Тимофеич и Степан волочили его из угла в угол, и их не пронимали ни мольбы его, ни слезы. Выбившись из сил, они тащили его обратно на протертые шкуры, и он лежал здесь неподвижно, как в обмороке, изнемогший и мокрый, с красными пятнами на иссиня-бледном лице.

Степан снял малицу и перевязал узлом рукава. Он напихал в неё ложечной травы доверху, и оба поторопились домой со своей ношей, в которой играли струи жизни, бродили соки исцеления.

Тимофеич сразу же полез к Федору на печку и стал набивать ему кровоточащий рот свежими листьями. Федор жевал траву расшатанными, еле державшимися в синих деснах зубами; ему приятен был её кисловатый вкус, и он глядел вверх на склонившегося над ним Тимофеича благодарными глазами. Крутые слезы катились по землистым щекам Федора, застревая в его круглой бороде, столь похожей теперь на бороду Афанасия – второго Марьиного мужа. Но Федор скоро устал жевать, и мягкая сонливость, словно пологом из густой кисеи, отделила его от Тимофеича, продолжавшего стоять на коленях у его изголовья. Федор мерно дышал, уткнув вверх свою седую бороду, в которой запутался зеленый листок.

Ложечная трава помогла Федору только на первых порах. Всё же он промаялся ещё с год и умер на следующее лето, когда солнце катилось по небу круглые сутки, не западая за небоскат, а только сникая за гору. Федор закончил свои земные дни, по расчетам Тимофеича, продолжавшего делать свои отметины и зарубки, 27 июня.

С весны, ещё до того, больному Федору стал мерещиться Андрей Росомаха, с которым они оба были в лодке перед тем, как её разбил раненный Степаном кит. Федор рассказывал Тимофеичу, что светлыми ночами Росомаха заглядывает к ним в высокие оконца и манит Федора пальцем.

Федора угнетали эти видения, и он постоянно говорил о них Тимофеичу, оставшемуся в избе, когда Степан и Ванюшка уходили с пиками и рогатиною со двора.