Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Будьте здоровы, ясная пани! — учтиво сказал тот и оглянулся назад, где раздавалось чьё-то громкое «цабе! цабе!» — это волы, взявши влево, чуть не разбили колесом золочёную подножку голубого рыдвана, а на возу впереди что было силы пресердито прокукарекал петух.

Обозный крепко выругался и, схватив Роксолану за пухлую ручку, спросил:

— Зачем столько ладана?

— Во славу божью, — тоном святоши ответила пригожая панн.

— Грехи замаливать?

— Ещё не нажила.

— Видно, уже… А с кем? С кем нагрешила? Пречистая да святая! Согрешила-таки? Согрешила? Говори!

— Нет ещё… а жаль! — и Роксолана загадочно улыбнулась, так что пану обозному тут же захотелось то ли обнять её, то ли ударить. — Я покупаю ладан для тебя.

— Ты на что киваешь? — опасливо спросил пан Купа-Стародупский.

— Не на грехи. На все твои грехи — мне начихать.

— То есть как?

— А так… — и пани Роксолана, не впервые ли в жизни, задумалась.

— Грехи — то дело прошлое, — вдруг заговорила она.

И что-то странное зазвучало в низком её голосе, от чего пан обозный насторожил уши, ожидая что ещё скажет его женушка, ибо столь явственной мысли в её очах ему доселе видывать не приходилось.

Чумаки отошли уже далеченько, и у кого-то там скрипело несмазанное колесо, и песня катилась в близкую балочку, да Пампушка уже не слышал того и не видел, так его задело что-то в речи супруги, и он ждал, что она скажет ещё.

И супруга сказала:

— Грехи — всегда дело прошлое. А меня заботит твоя дальнейшая доля, твой талан: сегодня, завтра, через год.

— Мне везёт, голубка.

— А ты только подумай: по субботам ставишь ты в ставник соборный одну-единую свечу…

— Однако же из полупуда воска, с кружочками, нарезами, с крестами, с красным пояском…

— Всего одну! Одну — среди тысяч свечей в соборе многолюдном, где уж не разберёшь, кто её там поставил. Коли б у нашего бога было мудрости на тысячу богов, ему всё равно не отличить — где чья! А ежели пан бог к тебе так милостив за одну только свечку да за кроху ладана, что ты сожжёшь в воскресный день у себя дома, середь города, где в праздник кадят ему все, так что же было бы, кабы ты вот сейчас, один среди степи, на виду и в безлюдье, да воскурил бы ему хвалу из целого мешка ладана. А то — из двух! А то — из целого воза! Подумай-ка!..

— А я уже подумал! — вскрикнул пан обозный и, сбросив на землю свой пышный жупан, в одной лишь черкеске, вскочил на откормленного коня, у коего был зад что печь, а ноги что ступы, — и помчался догонять ватажка.

— Человече добрый, погоди!

Но атаман обоза, нога за ногу, плёлся дальше, волоча по земле длинный кнут да мурлыча под нос: «Ой ти, жоно чумацькая, чом не робиш, тільки журишся?» — и, покуривая трубку да рачительно поправляя над бéрестовой люшней сухую сосновую веточку, — а торчали они на каждом возу напоминанием о родном доме, — думкой о жене и детях занятый, атаман шёл да шёл и оклика пана обозного не слышал, потому как про встречу с голубым рыдваном уже и вовсе забыл.

— Обожди, человече! — взывал обозный, догоняя атамана.

— Не стоит овчинка выделки, — буркнул, не останавливаясь, невозмутимый чумак.

— Куплю ладан гамузом, — вопиял обозный.

— Все три воза? — язвительно осведомился чумацкий вожак и даже трубку изо рта вынул, так ему стало смешно.

— Три не три, а воз куплю!

— Денег не хватит, пане. — и обоз, так и не замедлив хода, тоскливо поскрипывая, шёл и шёл дальше.

— Поторгуемся! — и шея Демида, став сразу толще головы, словно раскалилась, что болванка в кузнечном горне.

— Что ж… поторгуемся, — вдруг согласился ватажок, крикнул товарищам, и чумаки пристали у высокого степного кургана. — Да ты, пане, православный ли? — в сомнении спросил атаман.

— Ещё какой!

— Не католик? Не униат?

— Да я тебе за такие слова…

— А ну перекрестись!

Пан обозный осенил себя широким греческим крестом.

— Гляди, чтобы в какой костел не попал этот ладан, чего доброго, — сердито пробубнил одноглазый и седой чумак. И добавил: — Поклянись!

И пан обозный, вытащив из-за пазухи золотой крест на цепочке и образок своего святого — Диомида, что значит по-гречески «божья помощь», поцеловал и, на восход обернувшись, трижды перекрестился, и начали они торговаться.

Став среди степи табором, торговались они с чумацким ватажком целёхонький день, торговались ночь да ещё день, даже лица у них пораспухали, потому как выпили они за тем делом с атаманом купно три бочонка чёрной персианской горилки, покуда наконец не поладили: платит обозный за воз ладана, ни много ни мало, два мешка червончиков — всё, что было при нём в пути, да ещё и низку окатного жемчуга, у Роксоланы отобранную, в придачу, — а так дорого обошлось потому, что был то весьма ценный светлый ладан, олибанум, что из Аравии, из Африки, а то с острова Кипра — через Аден либо Египет, а может, даже и через Лондон, Бомбей, а то и через Китай — как случится — проходил всегда долгий-предолгий путь, до того как попасть на чумацкие, волами запряжённые возы.