Клод Фаррер - СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2

— Почему только две чашки?

— Сударыня, господин Иорисака еще не вернулся на борт…

— Это вас не касается. Три чашки немедленно!

Мистрис Хоклей приказывала совершенно небрежным и спокойным голосом. Но чувствовалось, что гора ее восьмидесяти миллионов высоко возносит ее над лакейским человечеством.

Она все же удостоила передать сахар и сливки молодой девушке, которую она называла мисс Вэйн и которая официально была всего только ее чтицей.

Теперь они завтракали, сидя друг против друга. Они пили много чая, ели много ломтиков поджаренного хлеба и мазали имбирным вареньем по доброй дюжине соленых бисквитов. Этот англо-саксонский аппетит забавно противоречил тонкому изяществу мистрис Хоклей и в особенности почти эфирному очарованию мисс Вэйн. Мисс Вэйн была, поистине, лилией, чудесно белая и тонкая. Изгибистая лилия, на длинном гибком и хрупком стебле. Стройные ноги, узкие бедра, грациозная талия образовывали стебель, на котором подымалось нагое тело плеч и бюста, как едва распустившаяся чашечка цветка. Мисс Вэйн носила странную одежду, наполовину бальное платье и наполовину рубашку, очень открытую и пышную, зеленый, водянистый шелк, который выгодно выделял глаза цвета водорослей и золотисто-рыжие волосы.

Мистрис Хоклей не была таким цветком-зверем, она была женщиной, еще точнее — эталоном современной женщины… Глядя на нее, не хотелось сравнивать ее ни с чем, кроме того, чем она была на самом деле: американкой тридцати лет, удивительно безукоризненно красивой. Эта красота без порока была первым и самым ослепительным из трех ореолов мистрис Хоклей, вторым — было ее колоссальное состояние, а третьим — ее шумные авантюры, из которых наиболее нашумевшими были ее развод и самоубийство ее бывшего мужа. Но стоило только увидеть мистрис Хоклей и тотчас же забывалось, что она богата, что она поработила, после десяти других известных и знаменитых людей, самого, быть может, благородного из художников нашего века. Забывалось все в восторге перед телом и лицом, каждая линия которого достигала совершенства. Мистрис Хоклей была крупная блондинка, очень стройная, хотя и мускулистая. Ее глаза были черны, кожа золотистая и ослепительная. Но более всего замечательна она была общей гармонией целого, не поддающегося никакому анализу. Она была прекрасна вся, целиком. Фельз, чтобы написать ее, чтобы фиксировать на холсте это мощное очарование, исходившее одновременно от чела, уст, фигуры, бедер, — должен был сделать портрет всего этого и даже ее платья.

Мисс Вэйн, покончив с тринадцатым бисквитом, смазанным имбирным вареньем, откинулась в своем кресле-качалке.

— Уже поздно, — пробормотала она беспечно.

Мистрис Хоклей взглянула на часы на своем браслете:

— Да, четверть десятого…

— Мэтр не торопится…

Мистрис Хоклей ничего не ответила, но позвонила несколько нервной рукой. Лакей раздвинул занавес пурпурного бархата.

— Приведите Ромео.

— О, — воскликнула мисс Вэйн. — Как можете вы беспрестанно прикасаться к этому отвратительному существу.

Раздвинувшаяся портьера пропустила серого зверя на кривых ногах, с острой мордой и пушистым хвостом — рысь. Мистрис Хоклей, конечно, не могла удовольствоваться собакой или кошкой, вульгарными домашними животными.

— Человек! — позвала мистрис Хоклей.

В это мгновение бархатная портьера раздвинулась опять, чтобы на этот раз пропустить человека… и даже мужчину… и даже Жана-Франсуа Фельза.

— Добрый день! — сказал он.

Он подошел к мистрис Хоклей и наклонился, чтобы поцеловать ее руку. Но эта рука ласкала жесткую шерсть рыси, и Жан-Франсуа Фельз, склонивши голову, с согбенной спиной, должен был ждать, когда кончат ласкать рысь.

Фельз сел и залпом выпил чашку остывшего чая.

— Вы забыли время, дорогой! — заметила мистрис Хоклей.

— Да, — ответил он. — И прошу вас извинить меня. Но вы ведь знали, где я, и я думал, что вы не беспокоитесь и не рассердитесь…

Она разглядывала его внимательно.

— Вы действительно курили опиум?

— Да. Всю ночь.

— Это совсем не заметно… Неправда ли, мисс Вэйн?

Мисс Вэйн согласилась молчаливым кивком. Мистрис Хоклей продолжала изучать лицо Фельза, как естествоиспытатель изучает какой-нибудь зоологический феномен.

— Впрочем, нет! Немного это заметно… По зрачку, который более блестящ и неподвижен… и по цвету лица, цвет его более бледен… я сказала бы — трупный.

— Благодарю…

— Почему «благодарю»? Надеюсь, что это вас не сердит? Я ведь только констатирую любопытное явление… Я хотела бы понять, почему ваш цвет лица таков… Ведь опиум не имеет никакого влияния на кровообращение, не так ли? Он действует исключительно на нервную систему и парализует рефлексы… Тогда я не понимаю… Можете ли вы мне объяснить?..