Эмма Выгодская - Опасный беглец. Пламя гнева

— Я пойду туда, где мой муж! — сказала мать. — Может быть, еще не поздно…

Они повернули на восток и искали дороги в долину великого Ганга. Они шли очень быстро, но с того дня, как Батма услыхала дурные вести о муже, ей всё казалось, что они идут слишком медленно. Наконец голубая вода Ганга блеснула среди холмов. Они шли низким песчаным берегом великой реки; темные паруса лодок, плывущих вниз по течению, обгоняли их.

— Скорее, Лела! — говорила мать. — О, как медленно мы идем!

Как-то раз они заночевали на берегу, в сырой низине, и с тех пор Батму начала снедать эта злая лихорадка.

И вот теперь, после долгих дней пути, Батма в беспамятстве лежала на соломенном ложе, в сарае кансамаха. Батма и сейчас торопилась, уже в бреду, точно хотела еще итти дальше.

— Почему мы идем так медленно, Лела?.. Скорее, может быть, мы еще увидим его!

Чем неподвижнее становилось тело больной, тем торопливее стремилась ее горячечная, лишенная смысла речь.

— О, как далеко еще итти… Несчастье… Подгибаются ноги… Скорее, девочка, беги… Бежим! Мы еще успеем, Лела!..

— Да, да, — говорила Лела, сжимая ее руку.

Скоро руки Батмы-Севани стали слабы и потны, горячка отпустила ее. Батма открыла глаза.

— Мы опоздали, Лела! — со смертной мукой в лице сказала она. — Мы опоздали, он погиб!

Руки Батмы бессильно повисли. Она завела глаза кверху, зрачки остановились и начали медленно тускнеть.

Утром кансамах стоял над мертвой, жалостно щелкал языком и качал головой:

— Ай-май! — сказал кансамах. — Умерла!

Лела сидела над матерью не шевелясь. На лбу покойницы, теперь открытом, ясно обозначились две синие полосы — знаки браминской касты.

— Браминка? — спросил кансамах.

Лела кивнула головой.

Вдвоем с Лелой они подняли и вынесли легонькое сухое тело и положили его у стены сарая, в тени.

Кансамах ушел.

Лела прикрыла лицо Батмы старым белым сари с узорчатой каймой, сняла с ее руки на память синие стеклянные браслеты, молча, без молитвы, сжав руки, постояла над матерью и пошла прочь.

— Погоди, девочка! — остановил ее кансамах.

Он повел Лелу на веранду дома.

— Куда ты идешь?

— В Калькутту.

— Так далеко? — изумился кансамах. — Зачем?

— У меня там отец, — просто сказала девочка. — Он в темнице. Мать велела мне итти к нему.

— Разве ты можешь его спасти? — спросил кансамах.

— Я должна итти, — сказала Лела. — Мать хотела дойти и не дошла. Может быть, я дойду.

— Долгий путь! — сказал кансамах. — До Калькутты, ай-ай! — Он затряс головой. — Трудно, далеко!

Лела молчала.

— Я дам тебе рису на дорогу, — сказал кансамах.

Он достал мешочек и начал ссыпать в него из чашки вареный рис.

— Какого ты рождения? — спросил кансамах, точно вспомнив о чем-то. — Ты ела отдельно от матери.

Он хотел отдернуть сари с лица девочки, чтобы посмотреть знаки касты у нее на лбу. Но Лела шагнула назад к ступенькам веранды.

— Я чандала! — сказала девочка. — Не касайся меня.

Кансамах отступил, пораженный: «Чандала? Дитя недозволенного брака?.. Отверженная для всех каст, чандала?..»

— Ай-ай, — сказал кансамах. — Трудно тебе будет, девочка!

— Прости! — Лела хотела итти.

— Погоди! — Кансамах издали бросил ей мешочек с рисом. — Бери и иди с миром.

Лела низко поклонилась и пошла.

— Иди с миром! — кричал ей вслед кансамах. — Вон той тропой, вдоль берега Джамны, вниз, всё вниз по течению, выйдешь на Большой Колесный Путь. Иди Большим Путем, поверни на восток, спрашивай Калькутту, город саибов у моря. Проси милостыню в дороге, будешь сыта. У крестьянина проси, у райота, он сам беден, — подаст. Проси у сипая, пешего солдата, и у конного совара [4] Совары — туземная кавалерия. проси — не откажет. Далеко обходи только слепцов, факиров и нищих. И не проси милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем. А пуще всего бойся тощего саиба на одноглазом верблюде!.. Иди, дитя, может быть, дойдешь.

Знакомая тропа привела Инсура к глухой почтовой станции, затерянной в лесу. Тростниковая крыша низкого почтового бенгало пряталась в густых зарослях. Инсур прошел прямо на кухню станции. Кансамах, повар, он же и смотритель станции, в одной белой повязке вокруг бедер и белой тряпке на голом черепе, тотчас узнал гостя.

— Добрый день! — сказал кансамах.

— Добрый день! — поклонился Инсур. — Есть ли новости?

— Есть! — ответил кансамах. Он повел гостя в свое собственное помещение, полутемную комнатку с тростниковой занавеской вместо двери. Здесь, в углу, на половике, под ворохом пахучей сушеной травы лежала небольшая связка писем.