Рустем Сабиров - Гравер

— Что ты с ней сделал, мразь поганая?!

— Зря грубишь, Гравер. У меня может лопнуть терпение. Что я с ней сделал? Да то же, что со всеми. Чоло живых не оставляет. Говорю же — хлопот потом с ними, живыми, не оберешься.

— Это ты убил Барта?

— Этого кого? Того красномордого? Я, кто ж еще. И все по той же причине. Ну нужен мне позарез этот твой кинжал! Слыхал я про него кое-что. Ну и завелся. Сошелся с этим, Бартом. Он пообещал разузнать. Я ему заплатил. А потом мне показалось, будто он темнит. Ну рожа у него такая. Я с ним поговорил плотно. Потом понял, что не знает он ни черта, однако пришлось с ним заканчивать. Не оставлять же его одного связанным, люди не поймут.

Залез в его дом, и там его нету. И бабы его, как назло не было.

Да, кстати. Еще меня чертовски интересует твоя штучка, которой ты пишешь на алмазе. Добрые люди готовы выложить за нее кучу бабла. Говори-ка скорее, урод, пока я не запалил паяльную лампу.

— Какой смысл мне говорить? — Гравер криво усмехнулся. — Я слышал, Чоло свидетелей не оставляет.

— Может, и не оставляет, сморчок. Но только ведь и смерть бывает разной. Бывает легкая. А бывает — не очень. И потом ведь смерть всего не заканчивает. Ежели мы с тобой не договоримся, я найду эту чертову образину, жену Барта, и выну из нее матку. А выблядка…

— Смерть бывает одна, Макрель, и ты, сучья слизь, скоро в этом удостоверишься.

— Ого! Ты мне как будто бы угрожаешь? Зря. Я своего все равно добьюсь.

Макрель подбросил на ладони кастет, подошел ближе, чтобы вновь ударить, и тогда Гравер, страшно закричав, подбросил все свое выгнувшееся в дугу тело вверх и ударил его обеими ногами в низ живота. Тот, по-утиному крякнув, отлетел к двери и, ударившись о косяк затылком, обмяк, стал сползать на пол. Дверь от удара распахнулась настежь. Гравер рванулся к нему, увлекая за собой тяжелый дубовый стол, но Макрель успел откатиться в сторону. Он перевалился на четвереньки, все так же кряхтя и одурело тряся головой. Рука его полезла за пояс. Он наконец непослушными пальцами, боязливо косясь на Гравера, вытащил складной испанский нож-наваху. Начал было что-то говорить, но удивленно замер, услышав смех. Спокойный и даже беззаботный.

— Эй, уродец, куда это так уставился? Что ты там увидел?

— Смерть, Чоло! Вот что я увидел. Ты хотел ее видеть? Она позади тебя!

И в этот момент в отрытую дверь буквально влетел огромный, яростно урчащий клубок, который всей осатаневшей от ненависти массой накрыл пронзительно закричавшего Чоло…

Лишь через час Гравер сумел освободиться. Он чудом, зубами открыл наваху, кровавя ладони, перерезал веревку.

Человек и собака — оба были мертвы.

Возможно, Каппа прожила б еще две-три недели. Возможно, даже полгода. Бог весть. Но в тот отчаянный, бешеный прыжок, в те несколько стиснутых до предела мгновений она без колебаний вложила все те тягучие дни и недели угасания.

А Макрель — он испустил дух еще до того, как на его шее сомкнулись беззубые челюсти Каппы. От парализующего, животного ужаса.

Вечером Гравер, плача навзрыд и бессмысленно ругаясь, долбил киркой мерзлую каменистую землю.

Потом он, присев на корточки, гладил перепачканной кровью ладонью оледеневшие комья глины и молился Богу, сбивчиво, горячо и коряво, тому, своему, единственному Богу, которого понимал и который единственно понимал его, слезно прося принять достойно чистую, неприкаянную душу Каппы.

Желто-багровые отблески огня плясали на его изрытых рубцами скулах, подсвечивали кошачьим блеском зрачки, когда он стоял недвижно перед пылающим домом. Домом старика Нормана, его домом. Его подожгли ночью, плотно подперев кочергою дверь. Подожгли грамотно, с трех сторон. Сильный порывистый ветер дело довершил. Гравер выскочил из окна второго этажа, успев вслепую, задыхаясь от дыма, спасти лишь чемоданчик Нормана да холщовую котомку с кинжалом.

Как завороженный, даже с какой-то блуждающей улыбкой смотрел он на пышные соцветия искр, оскаленные, раскалённые доски и бревна. Смотрел, как салютуя петардами, треском и адским шумом уходила — целиком и безвозвратно — вся его прошлая жизнь.

У него не было времени на долгое прощание с прошлым. Надо было уходить: возле пожара, как водится, уже начал роиться народ, и ему вовсе не нужно было, чтоб кто-то обратил внимание на стоящего почти в исподнем под холодным декабрьским дождем и штормовым ветром человека, да еще с подпаленными волосами и перемазанным сажей лицом.