Ветров, вцепившись пальцами в мягкие валики кресла, боролся с искушением бросить в лицо собеседника грубость, но он тут же представил, как против него создается фронт: Мария Березкина, Жарич, облисполком… И он понимал, что лучше бы инцидент замять, спустить на тормозах… Понимал, но злоба плохой советчик. А тут ещё Соловьев подлил
масла, в огонь:
— Советовать в делах искусства… рискованно.
— Да, рискованно! — в тон Соловьеву заговорил Ветров. — В свои режиссерские замыслы я никому не позволю вмешиваться. Вы беретесь судить о том, чего, простите, не можете знать в силу…
— В силу своей некомпетентности. Хорошо, мы назначим компетентную комиссию. Я, между прочим, и пришел сообщить вам, что у нас в областном управлении культуры есть желание послушать ваш отчет о работе театра.
— Материальчик хотите…
— Хотим помочь театру.
Ветров соскочил с кресла, неловко взмахнул руками и, шарахаясь из стороны в сторону, как–то боком, пошёл на сцену. Взойдя на нее, обернулся, срывающимся голосом прокричал:
— Я поеду в Москву. Я буду жаловаться!..
Зима в Степнянск являлась не сразу, и каждый год разная — то нежданно–негаданно выпадет в декабре снег, ляжет плотным слоем, дохнет окрест жгучим, степным морозом, а то гонит по небу темные сырые тучи, сыплет дождем и снежной крошкой, — гудит по ночам, пугает, а землю снегом прикрыть не может. Случается, до февраля тянется такая канитель, а там начнет пригревать солнце, задуют с Приазовья теплые ветры — считай, зимы не бывало. Вот и на этот раз зима лишь попугала степнянцев: трижды застилало улицы снегом, но каждый раз с юга накатывал теплый низовичок и съедал снег. По скатам и расщелинам звенели шумные ручьи–потоки. Сырые, промозглые стояли вечера.
В один такой вечер Андрей стоял у самодельного токарного станка и вытачивал резьбу на длинном токарном валике. Резец повизгивал и вздрагивал. Горячие стружки сыпались дождем, обжигая руки, стуча по стеклам защитных очков. Дровяной сарай, превращенный в мастерскую, ходуном ходил. Гул электрического мотора, шлепанье сшитого кое–как приводного ремня раздавались далеко вокруг. Соседки частенько поглядывали в сторону «мастерской» и злословили: «Слышь, Самарин–сын стучит». Другая скажет: «Барышник, что ли?.. Странный, ей–богу».
Громыхнув ведерком, по усадьбе прошел отец. Он даже и в зимние дни находил дела на огороде, то подгребет снег к стволам яблонь, то рыхлит землю под деревьями. Работает не торопясь. Постучит мотыгой и дальше пойдет. Слушает старик, как в сарае тарахтит станок да как его родной металлургический завод «трясет» землю. Старик часто прислушивался к голосу завода, он различал шум доменных печей, рев мартенов, глухие удары обжимных валков слябинга. Все слышит, все понимает старый плавильщик стали. А сын его тем временем оттачивает деталь. И думает свою невеселую думу. Его мысленному взору нет–нет да явится сцена: вдруг засияют огни, зазвенит песня: «Возможно, возможно, конечно, возможно…».
Присядет тогда Самарин на старый диван, закручинится. С какой–то свежезеленой, до боли ощутимой подробностью вспомнятся ему встречи с Марией. И защемит сердце, займется оно тоскою… Да, не каждого заметит Мария. Имей же гордость не любить того, кто не любит тебя.
Но нет, не находит в себе таких сил Андрей!.. Кажется, он любит Марию пуще прежнего. Но, нелюбимый, он и живет теперь без интереса. Диплом он закончил — считай, институт позади, свалилась забота как гора с плеч. Пивень прислал официальное приглашение к нему в лабораторию, но вакансия открывается с нового года — до того времени придется проводить дни в отчем доме и в мастерской. Тут и книги, и письменный стол, и диван. Иной раз Андрей включит самодельную электрическую печь, упадет на диван, забудется. А если сон не приходит, читает Бунина. Полюбился ему этот писатель. В одном его рассказе Андрей прочитал: «И в одиночестве медленно испила Наташка первую горько–сладкую отраву неразделенной любви…» И теперь слова эти сверлят мозг.
На верстаке, в пыли и металлических стружках, лежала газета с фельетоном о Каирове. По первости, как он только прочитал фельетон, загорелся желанием докончить дело с авторством книги, примерно наказать Каирова, но потом один за другим стали возникать обезоруживающие вопросы: кто поверит? да и вообще, как это можно лишить Каирова авторства, когда фамилия его уже обозначена на книге?..
Бросил он мысли об авторстве и больше к ним не возвращался. Напрасно и Пивень старался поселить в нем дух активной деятельности — не умел Самарин и не знал, как надо бороться, да и не туда были направлены его мысли.
Читать дальше