Наталья Дмитриева: Алхимики

Слабый хрип донесся до его ушей и тут же оборвался.

— Учитель! — воскликнул Андреас, бросаясь к старику.

Виллем Руфус с запрокинутой головой и закаченными глазами тихо скреб руками по покрывалу, натягивая его на грудь. Ученик склонился над ним, пытаясь поймать в темноте взгляд учителя, но было уже поздно. Чуть вздрогнув, старик вытянулся и обмяк. Стиснутые пальцы медленно разжались, челюсть отпала, и из открытого рта на руку Андреасу сбежала липкая ниточка слюны. Смертная тень поползла по застывшему старческому лицу — ото лба в коричневых пятнах, вдоль пергаментных щек, к отвисшему подбородку и дальше — по шее, по груди в распахнутом вырезе рубашки.

И прикосновение ее было так ощутимо, что Андреас в ужасе отдернул руки, будто их обожгло ледяным холодом.

— Учитель… — прошептал он боязливо, не желая верить ни глазам, ни рассудку, говорившему, что перед ним лежит мертвец. Когда же, наконец, эта мысль проникла в его голову, Андреас удивился, потому что она почти не тронула его. И он вдруг понял, что ужасно устал.

Ему захотелось лечь на пол, но, превозмогая слабость, он опустился на колени возле постели, бережно расправил смятое покрывало, подоткнул края под тяжелое тело учителя и сложил его руки на груди, одну поверх другой. Он взбил подушку и устроил голову мертвеца так, чтобы она не заваливалась в сторону; с нежностью, почти любовно, разгладил тонкие, как пух, волосы, закрыл старику глаза и рот, зашнуровал ворот рубашки. И, не вставая с колен, надолго прижался к холодному лбу покойника такими же холодными губами. Потом он оперся подбородком о сомкнутые пальцы и попытался вспомнить нужные молитвы. Но слова не шли ему на ум. Вместо них Андреас ощутил в мозгу звенящую пустоту, которая все разрасталась. Силы окончательно оставили его. И он опустил голову на грудь мертвеца и впал в оцепенение.

Андреас не знал, сколько времени прошло, прежде чем боль привела его в чувство. Его тело затекло от неудобной позы. Он попробовал пошевелить головой и едва не вскрикнул от острой судороги в шее и плечах. Поначалу философ не чувствовал ничего, кроме боли; потом он вспомнил все, что случилось этой ночью, и волна отчаянной скорби, дождавшись своей минуты, накатила на него и захлестнула с головой.

Андреас застонал. Он вцепился себе в волосы и стал дергать. Ему хотелось вырвать их с корнем, но пальцы не слушались. Он представил, как бьется головой об стену, кусает непослушные руки, катается по полу перед мертвым телом учителя, он воочию слышал собственные рыданья — сам же оставался тих и неподвижен. Пережитое как будто вывернуло его наизнанку. Неудавшееся делание, появление Иманта, как воплотившегося въяве кошмара, разговор с учителем и смерть — все это пронеслось над ним, подобно разрушительной буре, и оставило после себя лишь обломки прежних мыслей, надежд и желаний. Собрать их было Андреасу не под силу, но он и не желал этого — пустота, в которую он неотвратимо погружался, перестала его страшить. Андреас смутно жалел только о том, что не в силах сам расстаться с жизнью — несмотря ни на что, его душа все еще крепко цеплялась за свою бренную оболочку. И он зашептал: «Господь всевидящий, как благости прошу, пошли мне небытие… обрушь на меня чашу своего гнева, раздави… раздави, как червя, отряхни от ног твоих. Господи, пошли мне смерть, иного не достоин».

Так молился Андреас, не поднимая головы. Внезапно у двери он услышал звуки шагов. Он хотел обернуться, но не мог пошевелиться. Звуки, между тем, затихли. Андреас прислушался: далеко на улице стукнула колотушка ночного сторожа, потом раздался утробный кошачий вой, и опять наступила тишина.

И вновь ему почудилось чье-то присутствие. Кто-то осторожно продвинулся в темноте и остановился, прерывисто дыша, рядом с философом.

— Это ты? — произнес взволнованный женский голос. — Нет, не отвечай. Я знаю, это ты. Я нашла твой плащ у двери. Его я ни с чем не спутаю. Помнишь день, когда мы встретились впервые? Тогда на тебе был другой плащ, серый плащ паломника, тусклый, как моя жизнь до тебя. На нем болтались ракушки, они терлись и стукались друг о друга. Из твоей шляпы торчала солома, и ожерелье на шее тоже было из соломы. Ты был так нелеп в своем одеянии и так прекрасен, когда дрался, расшвыривая всех вокруг голыми руками — и таким я полюбила тебя на всю жизнь. Слышишь? Не отвечай. Ах, я сама не своя… Что я тут делаю? Зачем пришла? Не говори ничего. Я боюсь, что, услышав твой голос, совсем лишусь рассудка. Уже три дня прошло, как я увидела тебя у ворот бегинажа и перестала владеть собой… Ах, что я говорю? Я совсем безумна, не слушай меня. Еще в Генте с той минуты, как наши губы соприкоснулись, я не принадлежу себе, а только тебе, тебе одному. Понял ли ты?.. Нет, молчи. Знаю, что понял. Но зачем ты ушел тогда? Почему оставил меня, почему не позвал с собой? Нет, нет, все не так! Ты позвал меня, конечно, позвал, не губами, но сердцем — я прочла это в твоем взгляде, которым ты простился со мной там, у реки. В тот миг моя душа стала твоей — и душа, и тело, все твое… И я пошла за тобой и искала тебя, в Лёвене, потом в Мехелене — всюду я следовала за тобой, как тень. И сейчас, когда ты так близко, я дрожу от страха и не могу прикоснуться к тебе — мое тело мне не подвластно. Помоги же! Посмотри на меня, обними, прижми покрепче. Ради этого я бросила все, но не жалею ни о чем. Ведь я — твоя, а ты — мой! — И Андреас почувствовал, что его голову стиснуло, точно в тисках, и жадные губы наспех отмечают лицо резкими, похожими на укусы, поцелуями.