Борис Давыдов - Московит-2

Менее чем через год жена умерла при родах. Пятидесятилетний граф был буквально сражен этим несчастьем, поседел и сгорбился, будто старик. А в декабре того же 1761 года из жизни уходит матушка-государыня Елизавета Петровна, двадцать лет назад возведенная им и такими же буйными гвардейцами на престол. Это было последней каплей.

Петр Иванович Шувалов отдал Богу душу в январе 1762 года, успев получить от нового императора Петра Федоровича чин генерал-фельдмар– шала…

Часть этих сведений я сообщил Тадеушу еще перед началом работ на лесопилке. Поскольку мой первый помощник и друг должен быть в курсе дела. Разумеется, только то, что ему полагалось знать, с поправкой на время и ситуацию! Граф Шувалов в моем изложении стал мало кому известным простолюдином, изобретателем-самородком, жившим в первой половине XVII века, который долго, упорно и безрезультатно пытался «пробить» свое новшество. Не дождавшись понимания у ответственных лиц, начал подавать челобитные на высочайшее имя и сумел-таки получить одобрение царя-батюшки с приказом изготовить опытный образец и провести испытания. После чего на радостях тут же ушел в запой. Пил без просыпу, довел дело до белой горячки, от которой и скончался. (Увы, не первый такой случай на Руси-матушке и не последний!) Изобретение же было благополучно похерено в горе бумаг, ибо никто после смерти самородка не пожелал взваливать на себя лишнюю обузу и ответственность.

– Поистине удивительно! – покачал головой Тадеуш. – Ведь московитский царь для своих подданных как воплощение Бога на земле! Чтобы к его приказам можно было относиться с такой небрежностью, не страшась жестокого наказания…

Я только пожал плечами: мол, разгильдяев и лодырей везде хватает. После чего изложил вполне правдоподобную версию, как сам узнал о том изобретении, коему надлежало внести решающий вклад в победу над Хмельницким.

Мой помощник, во всяком случае, принял ее за чистую монету. Если у него и возникли какие-то вопросы, он предпочел держать их при себе.

– Вот срочное донесение, пане гетмане! – почтительно молвил Выговский, протягивая бумагу. – Ляхи идут на нас!

Хмельницкий торопливо выхватил лист, начал читать… Лицо сначала окаменело, потом вдруг озарилось улыбкой, больше похожей на ехидную усмешку. Гетман рассмеялся.

– Ну и ну! Видать, совсем плохи дела у Речи Посполитой, если лучших полководцев не смогли найти. Заславский, Конецпольский и Остророг! Перина, Дитына и Латына! – снова раздался смех, в котором отчетливо слышались издевательские нотки.

Генеральный писарь удержался от смеха, лишь растянул губы в улыбке.

– Да еще тридцать два комиссара! Тридцать два! Ты понимаешь, Иване? Мало им трех командиров, они еще и должны решать все совместно с тремя десятками советчиков! Ну, это просто что-то… Слов нет! В Варшаве что, вовсе разума лишились?

Выговский только развел руками: мол, рад бы ответить на вопрос пана гетмана, но бессилен, ибо заглянуть в чужую голову невозможно.

– Так! – решительно хлопнул ладонью по столу гетман. – Приказываю: немедля отправить гонцов ко всем полковникам, звать сюда! И чтобы Кривонос непременно был. – Хмельницкий лукаво улыбнулся. – В самое пекло просил послать, чертяка? Будет ему пекло… Уцелеет – прощу самовольство. Погибнет – оплачу и помяну, как доброго казака.

Елена, с трудом сдерживая тошноту, смотрела прямо в глаза человеку, который когда-то казался ей образцом галантного рыцарства. И ужасалась, в который раз уже мысленно простонав: «Ой, дура я, какая же дура!»

Пан Данило Чаплинский, бывший подстароста чигиринский, давно уже утратил прежний самоуверенно-франтоватый вид. Опухший от беспробудного пьянства, терзаемый постоянным страхом, он был похож на смертника, ожидающего, когда за ним явятся, чтобы отвести на эшафот. Лицо шляхтича отекло, под глазами набрякли темные мешки, лоб избороздили глубокие морщины. А неистребимый запах перегара, которым было пропитано дыхание Чаплинского, казалось, заодно въелся не только в кожу и волосы пана, но и в одежду. Тоже, кстати, давно утратившую прежнюю аккуратность.

Когда трясущаяся рука шляхтича понесла ко рту очередной кубок, Елена не выдержала:

– Может быть, хватит?!

Голос ее прозвучал резко, почти грубо. И в нем отчетливо слышались истеричные нотки.

Презрительно усмехнувшись, Чаплинский залпом опорожнил кубок. Поставил его на скатерть, чуть не опрокинув, затем оглядел женщину с ног до головы, будто впервые увидел ее, и только тогда отозвался: