Иван Аврамов - Ошибка Перикла

Народ, тяжко ворочаясь с боку на бок, думал Сострат, все знает, от народа никто не спрячется, как улитка в раковинку. Сон не шел, и Сострат от нечего делать перебрал в памяти еще несколько имен: чиновники — мздоимцы, взяточники и казнокрады, продажные судьи-крючкотворы, богатеи, укрывающие от налогов свои доходы. Потом возвратился мыслью к стражнику Фрасиклу: ох, и дурак же! Круглый, беспросветный дурак! Поспешил расстаться с золотом так, будто изголодавшийся по бабе воин. Да будь ты трижды сикофантом-профессионалом, ничего с Фрасикла уже не возьмешь, разве что два обола. Вот Архия можно было бы тряхануть, да, видимо, поздно: грузовая триера, говорят, уже под покровительством Посейдона. Знай, режет себе килем мраморные воды Пропонтиды, [87] Мраморное море. а экипаж, кривясь и отплевываясь, трескает тухлое мясо. А вот Мелант… Его-то бы и хорошо схватить за «серебряные» жабры. Каков подлец! Беззастенчиво торгует тем, что приумножает мощь родного полиса. Да за это его следует подвергнуть пыткам на каком-нибудь «чесальном гребне», [88] Орудие пытки в Лидии. а затем сбросить в Барафр, [89] Горная бездна на краю Афин, куда сталкивали приговоренных к смерти. имущество негодяя конфисковать, и десятую часть его передать храму Афины. Однако молва — всего лишь молва, ее к жалобе не приложишь. Нужны доказательства, от которых Мелант, как гадюка под трезубцем, не отвертится. На агоре ими не разживешься. Стало быть, надо отправляться в Лаврион, и там, на месте, у рудокопов, выведать, что к чему.

Сострат даже привстал на постели — о, боги, он рассуждает как законченный сикофант, он строит…план действий. На миг зашлось сердце — до чего же ты докатился, старый воин и честный ремесленник! Но тут же проклюнулась успокаивающая мыслишка: если он как следует прижмет мерзавца-управляющего, от этого будет польза народу.

Хорошо, он почтит своим присутствием лаврийские рудники. Но разве удастся что-либо разузнать, если он явится туда с пустой мошной? Лучше всего язык развязывают деньги. Не зря ведь говорят: «Осел, груженный золотом, возьмет любую крепость». [90] Изречение, впоследствии приписываемое Филиппу II, отцу Александра Македонского. Нужны деньги! И немалые. Взять их можно только у ростовщика, под проценты. А как быть, если у Сострата дельце не выгорит? Тогда полная нищета, кабала, крах всех надежд. Огромный, конечно, риск, но зато, если получится, Сострат будет со щитом.

Едва Клитагора утром разлепила глаза, Сострат, который так и не сумел заснуть, бодро объявил, что завтра или послезавтра едет в Паралию, в Лаврион. А чтобы жена не донимала ненужными расспросами, не переполошилась, не завыла в голос, тут же сочинил, что там, на серебряных рудниках, ходит в начальстве его старинный проксен, [91] П р о к с е н — гостеприимец. В Древней Греции существовал обычай взаимного гостеприимства, когда гость мог рассчитывать на защиту. с которым ему обязательно надо свидеться. Возможно, после этого кое-что в их жизни изменится.

— Гостеприимец? Твой? Давний? — недоверчиво протянула Клитагора. — Клянусь Девой Афиной, что-то я о нем раньше и слыхом не слыхала. Скажи мне хоть, как его зовут?

— Ксенар, — даже глазом не моргнул Сострат.

— Сдается мне, ты, муженек, лукавишь. Впрочем, делай, что хочешь, — позволила Клитагора, уловив обостренным женским чутьем, что дело у Сострата не шуточное.

Воистину — осел, груженный золотом, всесилен. Золотые и серебряные монеты, коими Сострата ссудил под выгодные проценты знакомый ростовщик, делали молчаливых, подозрительных людей словоохотливыми. Иногда ему казалось, что, окажись он вдруг на Олимпе, перед содержимым его кошелька не устояли бы и сами боги. Ровно декады хватило Сострату на путешествие в Лаврион и обратно. Четыре дня он пребывал в личине соглядатая. И все, что его интересовало, разузнал и крепко запомнил. А сегодня вечером, пожалуй, решится судьба всего предприятия. Мелант сейчас в Афинах, и Сострату почудилось: сие есть добрый знак, его начинанию споспешествует само небо.

Следовало продумать, как он явится пред очи высокопоставленного расхитителя. Предстать в обыкновенном повседневном одеянии? Мелант, чего доброго, подумает, что перед ним нищий. Все хитоны полуизношены, в дырах, не хитоны, а рванье. Можно было бы прикрыть этот срам, запахнувшись в гиматий, однако мало-мальски приличным гиматием Сострат не располагает. Так покуда и не решив, что же надеть, он вдруг подумал, а стоит ли взять с собой что-либо из оружия? Пожалуй, нет. Вряд ли управляющий рудниками, застигнутый врасплох, осмелится тут же убрать его со своей дороги. Лаврийские рудокопы, между прочим, утверждали, что Мелант трусоват. А трусы долго медлят, опасная ситуация парализует их волю. Мелант скорее всего примется раздумывать, как бы ему выбраться из силков, сплетенных Состратом, на смертоубийство он, Сострат готов биться о заклад, не отважится. Хорошо, но что все-таки ему напялить на себя? Счастливая мысль пронзила его, как молния, пущенная Громовержцем: лучше всего, если предстанет перед негодяем и, по сути, предателем афинского демоса, как суровый и беспощадный воин. Да, он будет в полубоевом снаряжении! И для Сострата словно прозвучал сигнал к атаке. Он облачился в медный, со множеством вмятин и царапин, давно потускневший от времени нагрудник, перешедший ему в наследство от отца, набедренник, поножи. Разыскал и обул сандалии, которые, казалось, еще хранили на себе красноватую пыль Самоса и Эвбеи. На боку — короткий меч в ножнах. Несколько поколебавшись, Сострат водрузил на голову старый, видавший виды шлем. Ни длинное тяжелое копье, ни дротик, ни овальный щит, которым прикрывал себя еще его дед, ему не понадобятся — не на войну же в самом деле он собрался.