Елена Петрушина - Рождественская перепись

На улице стремительно темнеет. Я зажигаю керосинку и вешаю её на крюк, торчащий из потолочной балки. Калеву Яновичу пора возвращаться. Он принёс дрова и воду в дом.

– Я затопил баню, через полтора часа проверрьте. – говорит он.

– Спасибо Вам, – я протягиваю ему тулуп, шапку, занавеску, – носки потом верну, нехорошо грязными возвращать.

– Оставьте, что Вы. Я смотрю, вы лихо справляетесь с детьми, – он улыбается, – мне порра. Hüvasti, lapsed! 6 6 Прощайте, дети! (Эст)

Он ушёл, а мне предстояла долгая тревожная ночь. Заглушить тревогу мне всегда помогала работа – на соревнованиях ты или дома, паши, и будешь спасена.

– Мальчики, кто вас обычно мыл в бане?

– Мы сами, не маленькие – ответил за всех Матвей.

– Мылом хорошенько промойтесь, одежду всю сразу в лохань, надо пропарить.

– Мыла нету, щёлок.

– Ну, ты понял, надо промыться, как следует, – выдав пацанам чистое бельё, какое нашла, я закрыла за ними тяжёлую дверь и принялась прибирать в избе. Сжечь бы эти соломенные тюфяки на всякий случай, но спать им будет не на чем. Я раскалила тяжёлый чугунный утюг и прошлась по матрасам – хоть какая-то дезинфекция. Промыла все поверхности, проскоблила деревянный стол и пол, прокипятила посуду и долго ещё возилась при тусклом свете керосинки уже после того, как вернулись дети и залезли на лежанку.

– Тёть, а ты где ночевать будешь? – свесил голову с печи Митя. В его голосе звучали ревнивые нотки, – та кровать мамкина и папкина.

– Не волнуйся, малыш, я вот тут на сундуке прилягу, он большой. – Я ещё некоторое время слышу перешёптывание: "Ага, зачем она мамкину юбку взяла? Ну и что, что нету! Нельзя чужое брать. Это мамкино. Ну и что, что умерла, дурак, дурак!". Чтобы не слышать горестные всхлипывания, я иду мыться. В бане уже не жарко, в самый раз. Дети замочили свои вещи в щелочной воде, и я рада этой мелкой помощи. Тру рубашонки на ребристой стиральной доске, исходя потом и слезами. Полощу, развешиваю на протянутую от двери до полка верёвку. Обессилев, падаю на полок и просыпаюсь рано утром то ли от холода, то ли от стука.

– Тётя, ты здесь? Ты живая? – доносится голос Вани.

– Живая, милый, – отвечаю, – только страшная. И злая, – добавляю вполголоса.

Я одеваюсь, собираю высохшие вещи и иду в дом, Ванюшка бежит впереди меня. Слышу, как он, прыгнув на лежанку, говорит братьям:

– Не уехала!

Топить печь мне не впервой. Но что я буду им готовить?

– Дети, вы проснулись? Нам надо поговорить. Очень серьёзно.

Белокурые головы свесились с печи и приготовились слушать.

– Ваш отец болеет, старший брат с ним, про маму вы знаете. Если у вас нет никого из родни, вас заберут в детский дом.

– Что такое детский дом? – спрашивает Митя.

– Это такое место, где живут дети, у которых нет родителей или они временно отсутствуют. За ними там присматривают воспитатели, кормят, обучают грамоте. У каждого своя кровать, место для занятий.

– Хочу в детский дом, – говорит Ваня, стиснутый по бокам братьями.

– Ну, ты и бестолочь, – парирует Матвей, – а дом на кого бросишь? Его по брёвнам разнесут. Батя выздоровеет, и некуда вернуться будет. Тётя, Вас, правда, как мамку зовут?

– Оксана Андреевна.

– Похоже на Аксинью Андриановну. У вас дом свой есть, дети?

Я дивлюсь деловитости одиннадцатилетнего мальчишки и честно отвечаю:

– Есть, но очень далеко отсюда. И я не знаю, вернусь ли когда-нибудь домой.

– Ну, оставайтесь пока с нами. Я смотрю, Вы всё умеете. Мы мамке помогали, и Вам будем помогать, – сунув Ваньке тумака под бок, – не хотим мы в детдом, пусть даже там отдельные кровати.

– Если я с вами останусь, вам придётся помогать не только мне, но и друг другу. Режим такой: подъём, дрова, печка, зарядка, завтрак, уроки.

– А корова? – спрашивает Вовка.

– Какая корова? – удивляюсь я.

– Да наша, Ночка. Она только мамку подпускает. Петя пробовал доить, она брыкается.

– Только корриды мне не хватало, – думаю я.

– Тётя Ксана, ты мамкин передник возьми, вот этот, может, она подумает, что ты мамка, – советует Митя.

Немногословный Матвей берёт чугунок с тёплой водой и чистую тряпку, командует:

– Ваня, яешню сделай пока. Яйца и молоко знаешь где.

Мы идём с Матвеем в коровник, и я удивляюсь, почему вчера не слышала этот душераздирающий рёв, которым нас встречает Ночка. Чёрная корова с разбухшим выменем встречает меня агрессивно. Матвей запрыгивает на сеновал в тот самый момент, когда она поддевает мордой пустой подойник. Я изворачиваюсь – всё же навык фехтования не пропал. Зорька делает разворот в тесном стойле и снова устремляется на меня. Я снова уклоняюсь от спиленных рогов и прижимаюсь спиной к тёплому боку коровы, одновременно хватая её рукой за рог. Она странным образом затихает, а я продолжаю её теснить к бревенчатой стене.