Елена Петрушина - Рождественская перепись

– Да заходи уже, Смирнитский, тебя только ждём!

Но вошёл не переписчик, а парнишка лет пятнадцати-шестнадцати в шинели и овчинной шапке. Прижимая к груди разбухший коленкоровый портфель, он снял головной убор и шагнул к столу:

– Вот, батя передал товарищу Яхве. Не ругайте его, занемог совсем, лежит в лихорадке. Я все дворы обошёл по списку.

– Ыхве – это я. А как тебя зовут? – Калев жестом указал парню на табурет у стола. Юноша снял шинель и сел, положив её на колени.

– Пётр. Смирнитский.

– Бланков много испортил?

– Ни одного, товарищ Я…Ыхве.

– Давай посмотрим. Да ты и результатты свёл! Когда только успел?

– Да пока в санях ехал, счётами щёлкал.

– Молодец, парень! Толково, ни одной помарки. Тебе обратно куда, в Морозовку? Попей кипятку, путь неблизкий. – Рябов протянул кружку.

Пётр достал из кармана маленький узелок с сочнями 1 1 Постное печенье с маком и развязал на столе:

– Угощайтесь, мамка пекла к празднику. Помяните Аксинью Андриановну.

Он вышел на крыльцо. Было светло от высыпавших звёзд и низкой белёсой луны. Колхозник, переминаясь с ноги на ногу, жевал сено. Завтра его нужно отвести председателю. Своих коней в Морозовке ни у кого не было. Пётр решил срезать километров пять, поехав через просеку. Холодало, и Колхозник резво рысил к дому. Зарывшись глубже в сено, Пётр вспоминал последние сутки, унесшие его мать, чьё сухонькое тело им с отцом пришлось быстро хоронить. Младшим сказали, что мамка в больнице, в городе. Хорошо, если товарищ Ыхве не расскажет никому, что отец заболел. По правилам, нужно было сообщить уполномоченному и сделать замену из резерва. Но сообщить – это значит ехать сорок километров до района, мучить Колхозника, мёрзнуть самому, чтобы семья осталась ни с чем? Нет, он всё сделает сам и сдаст вовремя. Хороший этот Ыхве, человек, одним словом.

Внезапно его размышления прервало испуганное ржание коня. Пётр посмотрел вперёд. На дороге сидел матёрый волчище. Петру показалось, что волк насмешливо изучает и коня, и седока. Сердце ёкнуло. В этот момент Колхозник поднялся на дыбы, извернувшись на узкой просеке так, что Пётр чудом не остался на дороге. Ему показалось, что сани выкручивает вместе с ним гигантская рука, будто мокрую простыню. Он успел ослабить вожжи и вцепиться в передок саней, прежде чем полозья снова опустились на снег. Сани подбросило на мёрзлом навозе, ноги Петра описали в воздухе фигуру из гопака и вылетели из саней. Он мельком посмотрел назад и увидел, что волк не шелохнулся. В лицо полетели комья снега, ельник казался сплошной стеной, несущейся мимо. Он никак не мог подтянуться, чтобы влезть назад в сани. Всё тело занемело, он не чувствовал ступней, бороздящих снег. В голове проползла змеёй мысль: «Если ты не остановишь коня, тебе конец». Пётр набрал воздуха в грудь и вложил все силы в правильную интонацию команды:

– Рысь, Колхозник! – и конь послушался. Но и на рыси было невозможно забросить ноги в сани. Одежда покрылась коркой льда, руки задеревенели. Он испытал облегчение, когда увидел, что вожжи под плечом.

– Шагом! – скомандовал Пётр, и, почти сразу, – стой!

Он поднялся, подтянул упряжь, что далось ему непросто. Колхозник всё ещё нервничал, дёргая ушами.

– Колхозник ты и есть. Бестолковый мерин. Чуть не убил меня со страху. А волк-то даже не двинулся. Всё, домой!

Зарывшись в сено, Пётр пустил коня рысцой, и только теперь заметил, как трясутся руки и всё тело бьёт мелкой дрожью.

Калев Янович упаковал обработанные документы и прилёг на лавке, когда ходики пробили пять. Ему снился товарищ Сталин, который рвал и бросал в воздух переписные листы, ругался и требовал всё переделать: «Назначить новую перепись в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году!»

Я еду по изъеденной оспой бесхозяйственности дороге, которая на карте обозначена как асфальтовая. Мой маленький «Матисс» стонет, подчиняясь указаниям навигатора. Моя битая спина, имей она голос, уже километров пятнадцать назад объяснила бы матом правильную траекторию движения. Мне нужно осмотреть помещения, которые предлагает администрация района для проведения переписи. Я побывала в двух волостях и еду в третью. Если и здесь условия тридцатых годов, то придётся написать наверх, что критерии оценки помещений разрабатывали кремлёвские мечтатели. Тут не Сколково. Кругом печное отопление, туалет на улице и сотовая связь по праздникам. В одной волости предложили под стационарный участок неиспользуемое помещение общественной бани. Послали в баню, в общем. Ну, ладно, в этом кафельном холодильнике хоть электричество есть. В другой управе потребовали поместить переписной персонал в одной комнате с работниками администрации. Либо так, либо никак. Дом культуры не дадут. Сами, что ли, собираются народ переписывать, из похозяйственных книг, не выходя из-за стола? Так дело не пойдёт. Ещё два километра, и я на месте. Здание тянет на памятник старины: почерневшее дерево резных наличников, ржавые водостоки, замшелая кровля. Ставлю машину в тень акации и набираю номер главы волости. Он сбрасывает вызов, выглядывает в окно и указывает рукой на вход. Из сеней я попадаю в большую комнату с керамической эстонской печью. Квадратный мужчина лет шестидесяти, не переставая говорить по стационарному телефону, жестом предлагает мне сесть. Я жду минуты три, и за это время успеваю разглядеть крашеные половицы, дощатый потолок, массивную керосиновую лампу на шкафу. Надо же, умудрились сохранить. Я встаю и протискиваюсь мимо тесно стоящих канцелярских столов, чтобы рассмотреть раритет. Белое стекло, латунь, массивная мраморная опора. Я снимаю лампу со шкафа, в ней плещется топливо. Поставив керосинку на подоконник, я нахожу в сумке спички и поджигаю фитиль. Лампа мерцает приятным тёплым светом, но воняет от неё, как от выхлопной трубы. Я кашляю и пытаюсь открыть окно, но вдруг обнаруживаю, что оно заклеено газетными полосами. Только что я поставила светильник на подоконник, и совершенно точно помню: створки были не закрыты на шпингалеты. Теперь же передо мной двойная рама, утеплённая к зиме. Что происходит? Я смотрю на улицу и вскрикиваю: