Дарья Панфилова - Эрелинги

Собор Св. Альранда стоял на перекрестке четырех дорог. Громада храма, подернутая утренней дымкой, выступала из вязкого покрова темно-зеленых и черных мхов. Даже старожилы не помнили, кто заложил первый камень высоких серых стен. Ходили слухи, будто гордыня свергнутых Эртеров подтолкнула их на возведение великого собора как символа непокорности горькому поражению в династической бойне. Кое-кто поговаривал, что Эртеры лишь достраивали, а началось все задолго до них, еще до первой мезеркильской династии. Да кто ж в это поверит?

Когда-то тяжелые каменные своды, мощные, уходящие ввысь столбы наглядно подтверждали былую мощь прежних правителей Мезеркиля. Теперь так не строили. Новые церкви взлетали стрельчатыми арками, острые шпили рвали облака, обилие витражей раздвигало пространство светом и цветом. А тельсфорский собор Эртеров оставался печальным воспоминанием о прошлом, как и потомки благородного рода гвернских королей. Перестраивать на новый лад было некому, вернее, не на что. Эртеры нищали, мельчали, память о них блекла, превращаясь в старинную легенду. Хилые наследники могучей династии производили на свет такое же хилое потомство. На протяжении полутора веков у благородного семейства выживали только девочки, передавая родовое имя мужьям. Однако в предпоследнем поколении почти угасшей крови Артори Эртер Тельсфор прожил полных сорок семь лет, оставив после себя пятерых сыновей, младшему из которых этим летом минуло четырнадцать.

Лертэно, пятый отпрыск Тельсфора, черноволосый тоненький подросток, стоял в правом нефе [1] Неф – часть церковного интерьера, пространство храма, ограниченное рядом колонн с одной или с двух сторон. собора Св. Альранда подле надгробной плиты с грубо высеченными силуэтами – мужским и женским. Артори и Анна покоились в полу церкви, два года назад соединив руки: он – еще недавно сильную и горячую от крови, и она – истлевшую, с обрывками пергаментной кожи, обнажающими желтоватые тонкие косточки. Юноша с жалостью смотрел на каменное изображение той, что звалась его матерью. Он старался забыть страшный оскал высушенного лица, увиденного, когда надгробная плита была поднята. Лертэно помнил Анну другой – веселой, беззаботно напевающей незамысловатые песенки. От улыбки на ее щеках появлялись ямочки, отмеченные в покое морщинками. Смерть равнодушно стерла их, обезличив распадом и тлением. Запоздалое раскаянье в детской жестокости вызывало жалостливые и непонятные воспоминания. Он вдруг припомнил, что госпожа Тельсфор не знала грамоты и потому не могла написать собственного имени и по-книжному прочитать молитву. Зато… Зато ей были ведомы удивительные и страшные истории, которыми сыновья заслушивались перед сном, поддаваясь волшебству тихого голоса матери… матери…

В свое время младшему сыну Артори Эртера повезло – он занял место мертворожденного ребенка. Мальчика, появившегося на свет днем раньше, положили перед измученной родами Анной, принявшей малютку как свое собственное дитя. А Мария, красивая благородная женщина, вошла в дом его кормилицей. Когда же Лертэно исполнилось три года, сходство с молочной матерью стало настолько очевидным, что кормилице пришлось уйти. В силу возраста он, поплакав, быстро забыл о ней. И если бы не отец, Лертэно никогда бы не вспомнил о синеглазой красавице. Но Артори, переполняемый любовью и тоской, отвез сына в Кальярд, где мальчик со временем догадался, кем на самом деле была эта женщина. Безграничное обожание отца, нежность бывшей кормилицы, ее удивительная красота – все это заставило Лертэно боготворить свою настоящую мать. В воображении он наделял Марию теми качествами, которые ей вовсе не были присущи.

Непостижимым образом мальчику удалось сохранить их общую с отцом тайну. Однако иногда ему мнилось, будто Анна догадывалась о продолжающейся связи. Будто боль и тревога мелькали в ее взгляде, когда муж возвращался из Кальярда. Будто радость ее улыбки сменялась горечью догадок. И все же она продолжала любить и ласкать своего «поскрёбыша», как любила и ласкала бы ту мертворожденную девочку, давая Лертэно чуть больше тепла, чем остальным детям.

В полумраке собора изображения на могильной плите были едва различимы. Скупой утренний свет мягко проливался на чудищ, обитающих в резьбе капителей, на арки, на полустертые росписи колон. Прохлада высоких сводов дарила иллюзию защищенности. Ведь там, снаружи, за оградой, отделяющей столпы божественного света от остального мира, там, в неумолкающем щебетании птиц, шла война. Рользат, вторгшийся в Мезеркиль, стремительно рвался на юго-восток.