Дарья Плещеева - Блудное чадо

– Господин ван Рейн… – позвал Ивашка.

Художник не ответил. Он отошел от холста, прищурился и, бросив кисти на столик, схватился за мастихин.

– Господин ван Рейн!

– Убирайтесь, вы мне мешаете! – неожиданно грозно гаркнул он. – Вот где должна стоять мать, Яан, а ты мне что говорил?!

– Ступайте, господа, – прошептал Титус. – Теперь его лучше не трогать.

Он помог вывести Воина Афанасьевича на улицу.

– Благодарю вас, – сказала ему Анриэтта. – Постарайтесь поселить девочку в хорошей семье, в сухой комнате, а не в этом подвале. И поскорее выдайте ее замуж.

– У нее нет приданого. А те деньги, что завещала мне мать, все уходят на причуды отца, – ответил Титус. – Он пишет картины, которые никому не нужны, и он покупает картины, как только в его руки попадет полдюжина гульденов. А краски, а холсты?..

– Тогда заберите скорее у девочки те деньги, что я ей дала!

– Вы правы!

Титус убежал.

– Идем, братец, – сказала тогда Анриэтта. – Нужно решить наконец, как вы повезете этого несчастного в Москву. Если бы твоя жена не носила ребенка, я бы посоветовала плыть морем. Но я не уверена, что она перенесет бурю и качку.

– Я и сам не уверен, сестрица. Взгляни на него, что-то он мне не нравится… не тронулся бы умишком…

Воин Афанасьевич стоял с пустыми глазами. Внутренним взором он все еще видел картину, но так, как если бы она стала величиной с фасад трехэтажного дома: огромную пятку со всеми ее пятнами и трещинами, огромный потерянный башмак, огромные руки. Поднять взгляд к отцовскому лицу он не решался. Он был перед этими руками и этим лицом совсем крошечным, как младенец, что делает первые шаги.

– Пойдем, горюшко ты наше, – сказал ему Ивашка. – Сестрица, ты понимаешь, как отсюда выбираться? Мы же, как зайцы, петляли, пока этот дом нашли.

– Пойдем наугад, выйдем к какому-нибудь каналу, там наймем лодочника, – предложила Анриэтта.

Всю дорогу до постоялого двора, где уставшая после дороги Дениза третий день лежала в постели, а Петруха, решив отчего-то, что место небезопасное, охранял ее с заряженными пистолетами, Воин Афанасьевич молчал. Но это не было настоящим молчанием – он пытался беседовать с Господом.

– Как же это так, Господи? – спрашивал он. – Я ведь мог стерпеть обиду, проглотить ее, поехать к батюшке в Царевиче-Дмитриев, жить, как раньше… Мог – но не мог! Зачем все это было? Зачем Ты попустил, Господи? Чего Ты от меня добивался? В чем смысл всех моих странствий, Господи? В чем смысл Васькиных странствий? Вот сейчас меня повезут домой – как агнца на заклание, Господи, а за что? Чем я провинился?..

Ответа пока что не было.

Московитов мало беспокоило, что делается в голове у Воина Афанасьевича. Им нужно было решить простые и очень важные вопросы: как двигаться домой, как поделить лошадей, купить ли других, как быть с каретой, как везти окаянное чадушко. Наконец приняли решение: карета остается Денизе, поскольку женщина уже к ней привыкла, а Гонтран подправил все, что казалось ему хилым и сомнительным. Анриэтта, Гасконец и Гонтран собирались возвращаться в Париж верхом; сомнительное удовольствие, но тратить деньги на другую карету не хотелось. Оставалось нанять кучера хотя бы до Оснабрюка, если не до Ганновера, и кучер вскоре нашелся. Воину Афанасьевичу велели сесть на козлы рядом с кучером – кто его, дурня, знает, чего сотворит, если дать ему лошадь.

Прощались возле Амстердама, в Димене, и, как оно обычно бывает, впопыхах.

Анриэтта расцеловалась с Денизой и Ивашкой, обняла Петруху, ни слова не сказала Воину Афанасьевичу, а Шумилову лишь улыбнулась и кивнула. Ей уже страшно хотелось домой, в Париж, и ее нетерпение разделяли Гонтран с Гасконцем.

Конечно же они с Денизой говорили о том, как славно было бы встретиться опять, но не в Москве, а в Париже, где Денизе следовало уладить наконец свои имущественные дела. Конечно, Шумилов мрачно пообещал, что расходы Анриэтты как-то будут возмещены, а она беззаботно ответила: пусть эти деньги отдадут Денизе, ей пригодятся. Конечно, Анриэтта просила Ивашку беречь и лелеять жену, а также пожелала еще деток. Все это было сказано еще на постоялом дворе. И вот они разъехались – московиты собирались до ночи добраться в Хилверсюм, французы – в Утрехт.

Анриэтта пустила коня шагом. Гонтран и Гасконец ехали следом.

Она не то чтобы так уж устала – в Амстердаме нашлось немного времени, чтобы отдохнуть. Но ей просто хотелось помолчать и подумать. Ей хотелось представить себе парижский дом, гардеробную, куда притащат большую лохань и ведра с горячей водой, свежие хрустящие простыни. Ей хотелось сесть за маленький чисто сервированный столик и положить в рот кусочек миндального печенья – прямо-таки язык вспомнил и ощутил его тонкий вкус.