Дарья Плещеева - Блудное чадо

Ехать в Амстердам пришлось на запятках кареты, подскакивая чуть не на аршин, а сзади двое конных, Петруха и Шувалов, следили, не натворил бы чего. Да еще лакей, которого звали попросту Гасконцем, насмехался: ты, мол, даже на это негоден!

Женщины в карете возились с Васькой, как будто он был любимым братом. Васька же время от времени, приходя в себя, спрашивал, далеко ли Амстердам, и на привалах звал к себе Воина Афанасьевича. Но разговаривать им было не о чем – только вспоминать дом господина ван Рейна, Титуса, Хендрикье, маленькую Корнелию, учеников ван Рейна – Говарта Флинка, Карела Фабрициуса, Фердинанда Бола, которые изредка заглядывали развлечь учителя и получить хороший совет…

Брюссель объехали окраинными улицами. Петруха словно чуял – очень строго следил за Воином Афанасьевичем. А тот чуть не дал деру, ведь в храме во имя святых Михаила и Гудулы лежали у отца Бонифация деньги, отданные на сохранение, и они позволили бы бежать в любом направлении! Но Воин Афанасьевич после своих похождений с иезуитами уже ни в чем не был уверен.

В Брюсселе удалось показать Ваську врачу, и тот удивился, что раненый все еще жив. Ваську лихорадило, он порой приходил в себя, но ясно было – не жилец. Шумилов не показывался ему на глаза, молчал, и потому его обещание доехать до Амстердама повторяли Анриэтта и Дениза. Васька в ответ улыбался, и от этой улыбки Дениза однажды разрыдалась. А Васька, уже теряя осмысленность взгляда, тихонько запел:

– Множества содеянных мною лютых помышляя окаянный, трепещу страшнаго дне суднаго, но надеяся на милость благоутробия Твоего, яко Давид вопию Ти: помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости…

– Не довезем, – сказал Ивашка. Он остановил встречного путника на осле, узнал, что до Антверпена – еще целых десять верст, и потом от Антверпена до Амстердама – чуть не полтораста.

– Как у вас, русских, положено хоронить, когда человек помер в дороге, братец? – спросила Анриэтта.

– То-то и оно, сестрица, что мы редко там путешествуем, где православных попов нет. Так бы – отпели, при церковке – кладбище, закопали бы, крест поставили… Прочитаем все молитвы, какие знаем, «Достойно есть» – это обязательно, Петруха пятидесятый псалом помнит, доберемся до дома – там отпоем…

Перед смертью Васька отчетливо сказал:

– Войнушка… ты сходи, скажи… скажи им… только там и жил… там остаться надо было… там хорошо…

– Да, – ответил Воин Афанасьевич.

– Помолись за меня…

– Да…

Хоронили в лесу, на поляне, и лес-то насилу нашли. Петруха требовал, чтобы Воин Афанасьевич сам смастерил крест, но скоро понял, что таких умений воеводскому сыну от Бога не дадено. Топора не было – ножами срезали два деревца, связали крест на православный лад, воткнули, постояли, вполголоса прочитали молитвы, какие помнились. Шумилов стоял в стороне – никто к нему с похоронными затеями не приставал.

– Приедем домой – заплачу отцу Кондрату, отпоет тебя, Васенька, панихидку отслужит, сорокоуст за упокой… – сказал покрытому дерном холмику Ивашка. – Ну, пошли, братцы, что ли?

На Воина Афанасьевича даже никто не посмотрел. Ясно же было – никуда он без денег не денется. А он вдруг понял то, чего понимать все время не желал, все нутро сопротивлялось простой мысли: он теперь Васькин должник навеки. Что бы ни делал, куда бы ни шел – только потому делает и идет, что этот простодушный Васька ему милость оказал. А теперь нет человека, от которого можно ждать милости, ни одного не осталось, и Господь, творящий благо руками человеческими, посмотрит сверху и даже подходящих рук не увидит…

Воин Афанасьевич так пожалел себя, что наконец-то заплакал.

На его слезы тоже никто не обратил внимания.

Ему давали еду – все питались всухомятку, и для него горячего не варили. Ему купили по дороге простой домотканый кафтан, как носили здешние крестьяне, по колено. Но не задали ни одного вопроса. А ему уже хотелось, чтобы хоть кто-то спросил: Войнушка, отчего ты сбежал, что надеялся найти? Он бы все рассказал! Желание оправдаться хоть перед сердитым Петрухой росло и крепло. Нужно было хоть кому-то объяснить, что он ни в чем не виноват: не так его воспитали, чтобы жить среди наглых, языкастых, необразованных и язвительных людей!

Наконец Воин Афанасьевич решил, что его могут выслушать женщины. Они с таким сочувствием отнеслись к Ваське – должны же пожалеть человека, который совершил ошибку с наилучшими намерениями!

Знакомство с европейскими нравами не слишком изменило душу Воина Афанасьевича, и беседа с женщиной на равных была для него так же невозможна, как полет на луну по книжке господина де Бержерака. Однако необходимость молчать стала невыносима, а в таком случае и баба за собеседника сойдет. К тому же он знал, что Анриэтта и Дениза – знатные особы, а это для человека, которому с детства привили потребность всех расставлять по ступеням чиновной и родовой лестницы, много значило.