Михаил Крюков - Сближения

– Ну, барин, ты задачи ставишь! – крякнул я и почесал в затылке. – То есть ты, конечно, права, всё так и есть, но вопрос не по чину. Тебе бы с Дядей Фёдором поговорить…

– Это ваш генерал?

– Да.

– Ну его, лучше ты ответь. Ну есть же у тебя какие-то мысли об этом?

– Причин много. Во-первых, секретность. Любят у нас архивы секретить – спасу нет. А без работы в архивах что напишешь? Всё боятся: как бы чего не вышло. А многие архивные дела просто не разобраны. Лежат офицерские полевые книжки с войны, многие уже и не читаются, ведь писали донесения тогда простым карандашом, иногда – химическим. Выцвело всё, грифель осыпался. То есть эти документы как бы есть, но на самом деле их уже нет. Во-вторых, много лет боялись что-нибудь не то сказать про наших новых братьев по соцлагерю, а ведь если разобраться, картина получается невесёлая. Про немцев я даже не говорю, но вот чехи всю войну спокойно клепали оружие для Вермахта, а словаки вообще находились в состоянии войны с СССР. Болгары и румыны вступили в войну на стороне немцев, про зверства венгров и говорить нечего, их даже в плен старались не брать, такое зверьё было… Только югославы дрались с фашистами по-настоящему, да и то не все. Хорватские усташи, например, собирались уничтожить всех сербов. Вообще всех, представляешь? Восьмисот тысяч человек – как не было… Хотя сейчас начинают выходить интересные работы, наверное, надо подождать…

– Да мы-то подождём, – вздохнула Катерина, – мы и так знаем, что к чему. Нам бы не упустить тех, кто сейчас в школу ходит. Приходилось тут общаться со школотой, ведь это жуть кошмарская! Потом поздно будет… Ладно, что это я на тебя накинулась, как на врага народа? Ты когда летишь?

– Через два дня.

– Собери, что надо постирать и погладить.

– Да я сам…

– Сам он… Сказано: собери!

– Есть, мэм!

– Так-то лучше. Люблю военных!

– Что, всех?

– Некоторых. Список представить?

– Обязательно.

– А ху-ху не хо-хо?

– Хо-хо.

– Ну тогда отправляйся в душ, а я тут приберу немножко.

Перед командировкой Катерина не пришла попрощаться и даже не позвонила. Ну и ладно, я привык к её причудам, да и не на войну еду.

Раньше я любил командировки и вообще поездки, неважно куда, лишь бы увидеть новые места, новых людей. А с некоторых пор – как бабка отшептала – стал домоседом. Однажды, листая каталог юбилейной выставки Левитана в Третьяковке, я прочитал про искусствоведа, который посвятил жизнь изучению картин Исаака Ильича. Он описал все его работы, разобрал до тонкости каждую картину, каждый мазок. Между прочим, этот человек был фантастическим домоседом, предложение поехать на дачу повергало его в ужас. Так и прожил всю жизнь в своём кабинете, работая над длинными, скучными и никому не нужными монографиями. Второй Левитан так и не явился, а обычному посетителю музея все эти искусствоведческие тонкости попросту не нужны. Ещё несколько лет назад я посмеялся бы над чудаком, устроившим себе добровольное заключение, а сейчас, пожалуй, нет. В одиночестве есть определённая прелесть, а свой дом есть свой дом.

Теперь перед очередной поездкой я испытываю неприятное, сосущее, изматывающее волнение, хотя повода для беспокойства и нет. Злюсь на себя, но поделать ничего не могу. Это только в книжках люди управляют своей психикой, как смартфоном – хочешь так настроил, хочешь этак. Зато уже в Аэроэкспрессе беспокойство отступает: механизм путешествия уже вступил в работу, расслабься и получай удовольствие! От тебя уже ничего не зависит.

Миновав дачный Савёловский вокзал и унылые внутригородские пути с бетонными заборами, разрисованными доморощенными художниками, Аэроэкспресс наконец-то вырвался из города и, увеличив скорость, помчался к Шарику. Поворот, ангары, самолёты на технической позиции, и вот он, аэропорт. Я избавился от чемодана, получил посадочный талон и отправился в бар, где, попивая коньяк, дождался начала посадки.

Говорят, что пилоты не любят летать пассажирами. Обычно мне всё равно, никаких эмоций полёт не вызывает, тем более, в командировки Дядя Фёдор гоняет меня довольно часто. Но в этот раз получилось по-другому. То ли коньяка я выпил больше, чем следовало, то ли повлияла песчаная буря на Марсе – не знаю. В самолёте я заснул и почему-то увидел тот самый полёт ракетоносца, который оказался для меня последним. Я опять сжимал рога штурвала, перед глазами прыгали чёрные циферблаты, мигали цветные кнопки и противным бабьим голосом верещал речевой информатор. Наяву я не знал, когда откажет гидросистема и упрямо тащил тяжёлую машину к полосе, надеясь на чудо, а во сне был уверен, что не успею, управление в последний момент «отвалится», и машина со скрежетом рухнет на бетон, высекая снопы искр. В ожидании чудовищной боли я застонал и… проснулся.