Юрий Иваниченко - Крымский щит

…И в самом деле, когда, обходя с юго-востока Бахчисарай, перебирались через совсем неширокую здесь Альму, Хачариди распорядился сделать привал и заставил ребят не только выкупаться, но и постирать всё своё тряпьё. Мыла, естественно, не было, потому стирали глиной – Сергей показал, где её можно наскрести.

Высохло всё по крымской сухой жаре быстро.

Здесь же, на привале, он спросил:

– Ну и как встретила вас земля крымская?

– Первую весточку от партизан мы получили, едва проехали станцию Семь Колодезей. Слышали про такую?

– Знаю, знаю, – перебил Володю Сергей Хачариди. – Это, кстати, мои родные места.

– Вот то ж то там партизан столько! – выдохнул Егорка, который уже смотрел на Сергея как на полубога.

– Скорее подпольщиков, – нахмурился Сергей. – В тех краях не сильно попартизанишь. Степь да степь кругом, а что было леса, то всё извели. Когда за Ак-Монайские позиции удержаться пытались…

– Разве что под землю прятаться, – добавил дядя Митя. – Аджимушкайцы, говорят, до сих пор держатся.

– На характере, – глухо бросил Хачариди.

И только спустя пять минут – пацаны уже одевались в свежевыстиранную свою, болтающуюся на исхудалых телах, истрёпанную одежонку, – продолжил:

– Герои, конечно. Я бы так не смог. Там же даже высунуться из катакомб нельзя, не то что воевать…

И без всякого перехода кивнул Володе:

– Рассказывай, что там дальше.

Наш товарняк резко затормозил и остановился. Перед паровозом, метров на пятьдесят, а может, и больше, – из окошка теплушки много не разглядишь, – были вздыблены рельсы, а под откосом ещё дымились обгорелые вагоны. Наверное, от взрыва прошло не больше часа. Но немцы уже спешно ремонтировали дорогу. Паровоз-кран поднимал вагоны и ставил их уже на проложенные рельсы, а другой паровоз оттягивал этот утиль вперед, по ходу эшелона.

– Действуют наши, – согласился Хачариди.

– Вы их знаете? – спросил, заглядывая Сергею в глаза, Толик.

– Я-то знаю там всех, да вам этого знать не надо. Всяко бывает… – невесело сообщил Сергей. – И можете мне не «выкать». А то не по себе как-то. Давай, рассказывай.

А нам долго ещё было как-то не по себе обращаться «ты» и по имени. Да и казался ты совсем-совсем взрослым, хотя всей той разницы было пять-шесть лет. Не то, что по-настоящему немолодые Беседин и Руденко или совсем старики вроде Михеича…

Простояли мы около трёх часов, но долго смотреть на ремонтные работы не пришлось. Обозлённые немцы, заметив любопытных в окнах вагонов, хлестнули из автоматов. Несколько пуль просекли деревянную стенку вагона у потолка и саму крышу. Мы, конечно, мигом попадали на пол и больше не высовывались, пока эшелон медленно не тронулся и тихо прошёл восстановленный участок.

В Джанкое стояли недолго, но там хоть попить дали…

А после Джанкоя поезд шёл, с остановками, всю ночь в почти непроглядной темноте. Когда рассвело, мы начали выглядывать в окна и высматривать в щели. Смотрим: слева – почти отвесная грязно-серая скала, а в верхней её части в странном хаосе застыли громадные каменные обломки. А справа расстилалась и уходила куда-то на запад бухта. В воде темнели останки разорванного взрывами корабля.

Вдоль вагонов изредка прохаживался патруль. Из соседнего вагона (там везли девушек) что-то спросили по-немецки, и солдат, на секунду вскинув голову в пилотке, ответил. Я понял: мы – в Инкермане.

– Это же рядом с Севастополем, – сказал тогда начитанный Саша.

– Наверное, нас теперь посадят на корабль и повезут морем… – предположил кто-то из ребят.

– Жди больше. Утопят вместе с вагонами в бухте, на съедение морским рыбам. Как это они умели делать и раньше делали с другими.

– Утопить могли и в Тамани. Чего столько везти… – сообразил Толик.

– Вот именно, – кивнул дядя Митя. Мы к тому времени выждали в придорожных кустах, пока проедет патруль, трое полицаев на бричке, и перебежали через дорогу. – А что дальше-то?

И действительно, топить нас не стали. Но и не перевозили никуда. Простояли трое суток, прислушиваясь к немецкой речи и нечастому перестуку колёс составов, проходящих мимо, в Севастополь и из города.

Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.

А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята – таких оказалось восемь, – сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.