Валерий Панов - Франкфурт 939

Давеча Руперт на людях пристыдил портовую шлюху за её промысел, а сам, мерзкий извращенец, уснуть не может, не засадив пареньку. Тощая потаскуха всего-то виновата в том, что протянула руку. Вот глупая, не знает, что церковь не даёт подаяний, только берёт. Другое дело если бы себя предложила. Тогда – да, могла бы заработать. Сказать: Хочу, мол, исповедаться, но в церковь приходить стыжусь, все глядят осудительно. Может, мы здесь, у меня в комнате, а? Пожалуйте за мной, Ваше Высокопреподобие. Хотя нет, этот побрезгает соваться в конуру у доков. И уж тем более – лечь на тюфяк с клопами и заразной шлюхой.

– Само собой, я разбудил тебя не ради Пипина. Дело дрянь, Рене. Архиепископ Фридрих прибудет через сутки. У тебя всего день, чтобы спасти нас. А не успеешь – нам обоим конец.

Викарий говорит загадками, но храмовник начал догадываться, в чём беда. Он тоже заволновался. Если догадки подтвердятся, то всё хуже, чем думается Руперту. Рене с первого взгляда понял, что за человек архиепископ Фридрих. Миссионерством или ссылкой в какой-нибудь захудалый монастырь он не ограничится. Оба голов лишатся.

Спустились в подвал, миновали винный погреб – на полу пятна, опять какой-то растяпа вино разлил – и подошли к толстой двери. Весь путь проделали в тишине. Она только усиливает страх. Засов щёлкнул, стальные петли скрипнули и худшие догадки подтвердились.

– Совсем сдурел? Знаешь, что будет? Я расскажу: Клык догадается, что кроме нас никто на такую глупость не пойдёт. Он начнёт отлавливать нас по одному, и допрашивать. Однажды к нему в лапы угожу я. Он подвесит меня за ноги и станет медленно вытягивать кишки, пока я не сознаюсь, – Брун при этом оживлённо и красочно жестикулировал, так что легко можно представить и едва ли не ощутить всё на собственной шкуре, вплоть до отёка от верёвок на ногах.

– Не будь бабой, – возразил Вигерик. – Ты же не думал, что всё будет легко? Будто добыча когда-то сама шла в руки. Всегда нужно рисковать. Риск – благородное дело. Или кишка тонка?

– Да ты вконец обнаглел, толстяк! Сидишь тут, никуда не выходишь, ни черта не делаешь, только распоряжения раздаёшь. И ты смеешь меня обвинять в трусости? Случись что, ты вдалеке от проблем и, поди, уже есть чем зад прикрыть, не так ли?

– Ты прав, я не выхожу из дома, но у меня есть то, что нужно всем – информация. Не забывай, ты сам ко мне пришёл, ты знал условия. По-твоему, я ничего не делаю? А многого бы ты добился без моей помощи? Я стою за каждым твоим успехом. И чем выше ты взбираешься, тем больше мне обязан, – сказал Вигерик и ударил по столу. От слов толстяка Брун вспылил. Громко топая, направился к столу, за которым тот сидит, а рука сама собой потянулась к рукояти клинка за спиной. Вигерик суматошно закрутил головой в поисках того, чем можно обороняться, но не нашёл и закричал, – Помогите!

Брун обошёл стол, схватил беспомощного гада за шею и приставил клинок к горлу.

– Не смей говорить, чем я тебе обязан, жирный урод. Ты свою долю получал с каждого дела, что я проворачивал, – дверь слегка приоткрылась в комнату вошла немая девочка-сиротка, а бугаи на первом этаже мольбы, похоже, даже не услышали. Шагов по ступеням уж точно нет. Брун бы услышал, у него очень чуткий слух. – Сегодня твоя поганая жизнь не прервётся лишь потому, что я решил тебя пощадить, понял? – Вигерик закивал. Брун убрал клинок и вышел. Спустился на первый этаж, окинул взглядом спящих громил.

Да уж, охранники. Вот кого грабь – не хочу.

А может, и не безумие. У Клыка такие же безмозглые недоумки. Да, есть над чем поразмыслить. Но сперва выпить. Не стоило, наверно, так с Вигериком. А впрочем, этот мягкотелый слюнтяй всё равно прогнётся. Подуется немного, да забудет.

Брун отброс этого мира, он вор, живёт в трущобах и каждый день видит смерть. Чёрт, он и сам рискует умереть или угодить в темницу. Здесь уважают силу и потому он груб и агрессивен. Запросто скажет в лицо всё, что думает. А если обстановка накалится, ударит первым.

Он вырвал из рук сонного громилы штоф – тот и теперь не проснулся, только хрюкнул – и вышел на улицу. Небо светлеет, солнце скоро встанет. К себе возвращаться не захотел, мыслей в голове слишком много. Решил пройтись.

Ночью по трущобам народу шныряет куда больше, чем днём. Обворовывать-то тут толком некого. Так, друг у друга переть. Серьёзные деньги без расправ и кровной мести – они там, где честный люд. Сюда разве что редкий дурак забредёт. Все знают, какие дела в трущобах делаются. Порой людьми честными и благородными движут мысли бесчестные и неблагородные. Кому убить, кому украсть. Самих их здесь и обворуют, а не повезёт – так и убьют. Брун как раз встретил одного везучего. Босоногий и голый идёт вдоль стены украдкой, растерянно озирается по сторонам.