Карло Гинзбург - Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

Все это (почти) прекрасно сочетается с рассказами трех карабинеров. Однако их показания – это насквозь прогнившая конструкция, которая при первом дуновении ветра рассыпается в пыль, состоящую из никак не связанных друг с другом реплик. Ни один разумный человек не поверит, что авторитетный эксперт по делам терроризма трижды будет срываться ночью и ехать из Милана в Сарцану только затем, чтобы услышать туманные указания на «тяжкое деяние», которые никому не известный продавец блинов повторял ежечасно, перемежая их рыданиями и молчаливыми паузами 33 33 «Марино, смотрите, на деле из актов и вообще не из чего не следует… Я ясно выражаюсь!» – это слова полковника Бонавентуры ( Dibattim. , с. 1696). . Правдоподобнее будет предположить, что Марино во время своих встреч с карабинерами говорил о «тяжком деянии» куда более предметно – именно это по ошибке и выдал полковник Бонавентура («…деяние имело отношение к Милану, речь шла, кажется, о 1972 г.»). В остальном другой свидетель, капитан Мео, также проявил схожую рассеянность:

[Марино] определил тяжкое деяние как значимый преступный эпизод, произошедший в Милане, и если я не заблуждаюсь и в любом случае это должно быть записано… то, что записано в протоколе его допроса, мне кажется, что это событие случилось в 1972 г. или около того ( Dibattim. , с. 1620–1621).

Адвокат Джентили подчеркнул, что в протоколе допроса 20 июля, имевшего место в участке оперативного отдела карабинеров в Милане, о событиях 1972 г. речь не шла. Учитывая, что капитан Мео заявил о своем присутствии на допросе, мы можем сделать вывод, согласно которому протокол – по крайней мере в этом пункте – недостоверен 34 34 В протоколе читаем: «В присутствии нижеподписавшихся сотрудников Генеральной прокуратуры, принадлежащих к упомянутому оперативному отделу и к роте карабинеров Сарцаны…». Капитан Мео в то время служил в Сарцане. Протокол подписан, однако подписи разобрать невозможно. . Это заключение обескураживает. Однако еще более поражает вопрос председателя, навеянный свидетельствами Мео.

Впервые услышав имя Марино, полковник Бонавентура (рассказывает Мео) спросил: «Что это за человек?».

«Удалось ли полковнику, уловившему связь с 1972 г., определить, о каком тяжком деянии идет речь?» – перебивает председатель ( Dibattim. , с. 1602).

В момент произнесения этих слов ни капитан Мео, ни старшина Росси в своих показаниях еще не упоминали о 1972 г. Первому из них Марино говорил о «фактах двадцатилетней давности… о тяжком деянии, имевшем место в Милане много лет назад» ( Dibattim. , с. 1597–1598); второму – «о тяжком деянии, совершенном в Милане… двадцатью годами ранее» ( Dibattim. , с. 1583). Таким образом, указание председателя кажется абсолютно неоправданным. Мы могли бы сказать, что оно невольно обнаружило истину, о которой знали и сам председатель, и старшина Росси, и капитан Мео, и полковник Бонавентура, и, разумеется, подсудимый Марино, а именно что рассказ о тех ночных, незапротоколированных встречах, изложенный в зале суда с огромным количеством колоритных деталей, просто-напросто не соответствовал истине. Однако очевидно, что столь серьезное предположение невозможно сформулировать на основе единственной зловещей улики.

И все-таки как, при стольких противоречиях и несоответствиях, мы можем быть уверены, что версия событий, изложенная в зале суда тремя карабинерами, верна и не создана в последний момент? 35 35 Я почти слово в слово воспроизвожу здесь замечание Адриано Софри ( Sofri A. Memoria. P. 42). Того, что на самом деле сказали друг другу Марино и полковник Бонавентура в казарме Сарцаны, мы, по всей видимости, никогда не узнаем. В остальном же сам факт этих ночных встреч должен был остаться в тайне. Без особенных обиняков полковник Бонавентура перекладывает ответственность за вынужденное молчание на миланских чиновников: «Судебные власти обязали нас действовать как можно более скрытно, и все…» ( Dibattim. , с. 1720).

Что же, Ломбарди и Помаричи обо всем знали? В первый момент Помаричи сказал, что откровения старшины Росси в зале суда оказались для него совершенной новостью; потом он, напротив, сообщил, что вызванные в суд карабинеры звонили ему, дабы проинформировать о том, или, возможно, ознакомить с тем, что они намерены рассказать на прениях, а он, в свою очередь, предупредил об этом главу прокуратуры. Согласно его последующим заявлениям, какое-то время ему уже было известно о ночных встречах с Марино в казармах карабинеров. Однако как долго? И почему он не опроверг ложные показания Марино, данные во время следствия, а потом в процессе прений?