Клод Каэн - Турция до османских султанов. Империя великих сельджуков, тюркское государство и правление монголов. 1071–1330

Те авторы, которых особенно интересовали религия и правовые знания, даже если они были уроженцами Ирана, писали на арабском языке, что являлось правилом в этой сфере. Но вскоре в окружении Сельджукидов и их последователей появились и персидские писатели. Наибольшая активность, похоже, наблюдалась при первом Кылыч-Арслане и его сыновьях в последние годы XII века одновременно с некоторым налетом гетеродоксии, вызванным, вероятно, контактами с представителями других конфессий и слабостью традиционных учебных заведений. При дворе Кылыч-Арслана Михаил Сириец знал одного «персидского философа», способного со знанием дела вести дискуссию с христианскими учеными. Вероятно, это был не тот знаменитый философ-просветитель аль-Сухраварди, но почти наверняка именно Кылыч-Арслану или его сыну Рукн ад-Дину была посвящена «Pertevname» этого автора, который через несколько лет встретил свою смерть (поскольку его называли moqtul – «убитый», чтобы отличить от тезки, появившегося позже) во время вторжения ортодоксов в Алеппо. Да и сам Рукн ад-Дин прославился как философ – бранное слово в словаре ортодоксов того периода. Среди других авторов, упоминаемых одновременно с этими правителями, Шараф ад-Дин Хубайз аль-Тифлиси (из Тифлиса – древнего мусульманского города, завоеванного грузинами), который составил для Кылыч-Арслана и его сына Кутб ад-Дина несколько типовых сборников по медицине, астрологии (очень поощряемой Сельджукидами), онейромантии и adab (общей культуре); Мухаммед ибн Гази, который под названием «Rawdat al-Uqul» («Сады разума») написал для Рукн ад-Дина по случаю взятия им Малатьи в 1201 году переложение хорошо известного персидского труда «Marzbanname», а позже написал сборник рассказов для Кей-Хосрова, или Кей-Кавуса; и, наконец, Абу Ханифа Абд аль-Карим, который написал для Мухьи ад-Дина из Анкары, еще одного из сыновей Кылыч-Арслана, сборник rubaiyyat (рубаи – четверостишия, стихотворная форма, веком раньше прославившая Омара Хайяма). Продолжать этот список для более поздних периодов нет необходимости, поскольку все уже очевидно. По меньшей мере, у нас есть доказательства настоящей интеллектуальной жизни в определенных мусульманских центрах Анатолии в конце XII века, в которой участвовали и некоторые привлеченные туда иностранные авторы, и целый ряд местных авторов, которые уже там появились. Возрастающую иранизацию династии демонстрирует также тот факт, что Кылыч-Арслан дал одному из своих сыновей мифологическое персидское имя Кей-Хосров, а тот, в свою очередь, дал похожие имена трем своим сыновьям (заметим, однако, что еще одного своего сына Кей-Хосров назвал Кайсаршах (то есть «цезаршах»), таким образом связав его с «румским прошлым»).

У нас нет никаких свидетельств такой же культурной активности среди Данишмендидов. Возможно, у них преобладали другие настроения, и в любом случае они слишком рано исчезли. Немного позже нечто подобное наблюдалось среди Мангуджакидов, в особенности во время длительного правления Бахрамшаха в Эрзинджане. В этом городе, несмотря на то что он долгое время оставался крупным армянским центром, вопреки противоположному мнению, выраженному его современником географом Якутом, должно быть, имелась небольшая, но активная группа мусульман, окружавших князя, которая, вероятно, не имела ничего против общения между разными конфессиями. В любом случае в начале его царствования Бахрамшаху была посвящена одна из поэм «Makhzan al-astar» («Сокровищница тайн»), написанная великим персидским [21] В Азербайджане его считают азербайджанским. поэтом Низами из города Гянджа (на самом северо-западе Ирана), и, возможно, он был знаком с другим поэтом, Хакани. Более того, в конце своего царствования тот же самый Бахрамшах в течение двенадцати лет держал у себя знаменитого иракского врача и философа Абд аль-Латифа аль-Багдади, и только после аннексии этого города Кей-Кубадом ученый вернулся к себе на родину. Автобиография этого автора, как минимум выборочно сохраненная различными более поздними писателями, к несчастью, не содержит ничего, что проливало бы свет на условия, в которых он жил, или на образ жизни общества в Эрзинджане. Но какие бы материальные блага ни предоставлял ему Бахрамшах, Абд аль-Латиф едва ли согласился бы на это добровольное изгнание, если бы ему пришлось жить в интеллектуальной пустыне. Возможно, изучение более коротких работ Абд аль-Латифа, которыми раньше пренебрегали, а теперь начинают интересоваться, способно добавить какие-то новые подробности по этому вопросу.