Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

— Быть по сему, — соглашаюсь я, — а ныне пошли к Ивану: он у нас в семье старший, испросим его благословения.

Брат Иван после смерти отца нам его во всём заменил. Всё хозяйство на нём держалось, а когда и матушка наша скончалась, младший брат Владимир у него в доме воспитывался. Мы Ивану почёт оказывали истинно как отцу своему: в присутствии его стояли и называли его «папенька-сударь». Без разрешения Ивана никакое предприятие не осуществляли — вот отчего в тот памятный день к нему за благословением поехали.

Поцеловали ему руку, по обычаю, и обо всём, что задумали, доложили. Он не сразу ответил, насупился и молча сидел, а после встал, обнял нас поочередно и сказал:

— С Богом! Россия этого хочет, а за неё и головы сложить не жалко. Дерзайте!

Владимир, который тоже здесь присутствовал, взмолился:

— Папенька-сударь, разрешите и мне с ними! Сколько можно в недорослях ходить — ей-богу, не подведу!

Иван, однако, ему отказал:

— Куда тебе, тихоне, в такое дело лезть! Обижаться нечего, у каждого своя стезя: ты к наукам влечение имеешь, и этим имя Орловых, даст Господь, не менее братьев прославишь. Не торопись: будешь и ты в почёте.

Так и не пустил его; Владимир потом признавался, что всю жизнь об этом сожалел…

Расставшись с Григорием и Фёдором, я поехал домой, чтобы с рассветом в Петергоф за Екатериной Алексеевной отправиться: надо было туда успеть до приезда императора.

В июне ночи короткие, я даже не ложился. Утром простился с Ерофеичем:

— Ну, сегодня или грудь в крестах, или голова в кустах! Не поминай лихом, если что…

— Дай Бог, обойдётся, Алексей Григорьевич! — перекрестил он меня. — Главное, на полдороге не останавливайся, иди до конца, а смелости тебе не занимать.

Взял я экипаж у своего приятеля Бибикова, приехал в Петергоф; ищу Екатерину Алексеевну, а её нет нигде! Охрана меня пропустила, а слуги спят ещё, спросить некого. Наконец, насилу отыскал её в отдалённом углу сада, в павильоне Монплезир.

Стучусь тихонько в окошко, оно открывается, а в нём какая-то старая немецкая фрау в ночной рубашке и чепце. Спросонья она бог весть что себе вообразила, шепчет:

— О, майн гот, почему вы лазить моё окно, разве мы есть знакомы? Вы очень спешить: извольте делать по этикет.

— Императрица где? — спрашиваю её. — Мне императрица нужна.

— О, императрикс! Вы к ней ходить? — говорит она с большим разочарованием. — Она вам позволила?

Ну, как тут объясниться! — по счастью, на шум вышел Василий Шкурин, камердинер императрицы, которому мы ребёнка её от Григория на воспитание отдали.

— Алексей Григорьевич, это вы? Что случилось? — с тревогой на меня смотрит.

— Подымай императрицу, — отвечаю. — Гвардия восстала, в Петербург надо прямо сейчас ехать. Сегодня всё решится.

— Погодите, я вам дверь открою, — говорит, а у самого руки трясутся.

— Не нужно, я через окно влезу. Только не шуми, нам надо тайно действовать, — объясняю я ему.

— Но это не есть прилично! — возмущается фрау. — Чужой мужчина лезет в дом, где есть неодетые женщины!

— Оставьте! — прерывает её Шкурин. — Теперь не до приличий.

Идём мы со Шкуриным в спальню императрицы, заходим — Екатерина Алексеевна мирно спит. Я её за плечо потряс:

— Ваше величество, вставайте, нельзя терять ни одной минуты.

Она вмиг ото сна пробудилась:

— Что такое, Алексей Григорьевич? С какой вестью вы ко мне пожаловали?

Екатерина II на балконе Зимнего дворца, приветствуемая гвардией и народом в день переворота 28 июня 1762 года. Художник И. Кестнер

— Гвардия выступила, ваше величество, только вас ждут, — говорю. — Одевайтесь скорее, и поехали!

Она в лице переменилась: так долго этого ждала, а тут и хочется, и колется; да и нешуточное это дело — со смертью в салочки играть.

— Истинно ли всё таким образом обстоит? — спрашивает. — Не выйдет ли по пословице «поспешишь, людей насмешишь?»

Как многие живущие у нас немцы, русские пословицы она любила и в отличие от иных своих соотечественников применяла их как нельзя кстати.

— Помилуйте, ваше величество, здесь иная пословица подходит: «Кто смел, тот и съел», — отвечаю. — Диву даюсь, как император, до сих пор ответных мер, не считая некоторых арестов, не принял — о заговоре уже в открытую говорят. Видимо, верна и другая пословица: «Кого Бог хочет покарать, лишает разума».