Иван Снегирёв - Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

Портрет великой княгини Екатерины Алексеевны.

Художник Л. Каравакк, 1745 год

Но брат уже был Екатериной Алексеевной замечен, и скоро она влюбилась в него до беспамятства. Он тоже к ней страстью воспылал, и по прошествии недолгого времени родился у них сын — как раз в год переворота, за два месяца до оного. От императора Петра роды скрыть удалось — да ему не до жены было: к войне с Данией готовился, а покуда с Лизкой Воронцовой развлекался.

Восприемником ребёнка я был, и назвали его в честь меня Алексеем — Алексей Григорьевич, полный мой тёзка. Екатерина отдала сына на воспитание Василию Шкурину, своему камердинеру, а когда самодержавной императрицей сделалась, пожаловала имение Бобрики в Тульской губернии и титул графа Бобринского. Большие надежды на него возлагала, но крестник мой баловнем вырос, к картам и вину пристрастился и долгов наделал на многие тысячи. Ныне сидит в своём имении звёзды наблюдает — а ведь мог бы сам стать звездой первой величины.

После объявления датского похода переворот против императора Петра Фёдоровича стал делом решённым. Готовились мы к нему несколько месяцев, но я подробности опущу, о них уже много до меня рассказчиков было; приврали порядком, — ну, да ладно… Я буду рассказывать коротко, про то, что помню.

…Накануне приехал ко мне Григорий и кричит уже из передней:

— Алехан, хватит спать! Поехали к Дунайке семёновцев подымать!

«Алехан» моё прозвание было, а «Дунайка» — брата Фёдора, который по-прежнему в Семеновском полку служил.

Мой Ерофеич ему говорит:

— А ты бы ещё погромче кричал, Григорий Григорьевич, не то не все тебя услышат! Горяч ты больно, а на горячих воду возят.

— Душа горит, оттого и горяч, — отвечает Григорий. — Эй, Алехан, вставай, что ли! Ей-богу, пора начинать!..

Поехали мы в Семёновский полк. В казармах нас встретил Фёдор, весь, как на иголках, и тоже кричит с порога:

— Где вы пропадаете?! У нас тут такое творится, пойдёмте скорее!

Заходим в казарму, там офицеров куча и, несмотря на утренний час, многие уже хмельные. При виде Григория как завопят:

— Орлов! Орлов приехал! Виват Григорию Орлову! — очень его в гвардии любили, боготворили прямо-таки.

— Здорово, братцы! — отвечает он. — Ну, что, постоим за императрицу Екатерину?! Медлить больше нельзя: император заявил, что собирается развестись с нею, чтобы жениться на Лизке Воронцовой. Более того, он в присутствии двора, дипломатов и иностранных принцев крикнул императрице через весь стол: «Дура!»; она даже заплакала. Он так разошёлся, что хотел её тут же арестовать, однако дядя императрицы, принц Готторпский не позволил. Сейчас она одна в Петергофе пребывает и не знает, чего дальше от императора ждать.

— Да какой он нам император, прихвостень немецкий! — кричат гвардейцы. — Хватит, натерпелись!.. К оружию, ребята! Преображенцы и измайловцы нас поддержат!

— Постойте, братцы! — утихомириваю я их. — Преображенцы выступить готовы и измайловцы с нами, но выждем ещё день. Завтра всё порешим.

— Чего ждать-то?! Пока нас всех арестуют?! — возмутились они. — Не слушайте Алексея Орлова, слушайте Григория!

— Погодите, дайте досказать, — не сдаюсь я. — Завтра император со всем двором из Ораниенбаума в Петергоф переедет, чтобы там отпраздновать Петров день. Случай удобный — пусть он там себе празднует, а мы императрицу в Петербург вывезем и самодержавной правительницей объявим. Вот и останется наш немец без короны — голыми руками потом его возьмём.

— Алексей дело говорит. Один день ничего не решит, — поддержал меня Григорий. — Завтра, так завтра… Виват императрице Екатерине Алексеевне!

— Виват! Виват! — пуще прежнего закричали семёновцы.

Вышли мы из казармы, Фёдор меня спрашивает:

— А Екатерина знает, что мы затеяли? Согласная она?

— Как ей согласной не быть, — отвечает вместо меня Григорий, — настрадалась, бедная, а теперь вовсе может в крепости дни свои окончить. Ждёт нашего сигнала.

— Ты за ней поедешь? — спрашивает ещё Фёдор.

— Нет, не смогу, Дунайка, — качает головой Григорий. — Мне в Петербурге надо находиться, чтобы наше дело в последний момент не прогорело. Да и Екатерина, завидя меня, плакаться начнёт и печалиться — ум у неё мужской, а сердце бабье. А тут каждая минута дорога, — так что Алехан поедет; он лучше моего с этим справится.