Эли Берте - Замок Монбрён

– Молодой человек,– сказал он в свою очередь с некоторой суровостью,– прилично ли вам, простому оруженосцу, являться с закрытым лицом пред собранием столь благородным?

– В самом деле, сир Доброе Копье,– прибавил Дюгесклен со своей солдатской откровенностью,– зачем это закрыли вы от этих господ ваше благородное и прекрасное лицо? Клянусь Богоматерью! Вы их заставите думать, что у вас недостает одного глаза, как у моего братца Мони, или что вы так же изуродованы рубцами, как Оливье, или цвет кожи вашей похож на мой, тогда как я знаю, что у красавицы, избравшей вас своим рыцарем, вкус очень недурен.

Капитан Доброе Копье, хотя за забралом нельзя было видеть его лица, казалось, совершенно растерялся, и дыхание его почти прекратилось. Наконец, собравшись с силами, он отвечал слабым, прерывающимся голосом, что дал обет до тех пор не снимать шлема и не подымать забрала, пока французское знамя не будет водружено на стенах Монбрёнского замка. Такие странные обеты были в то время так обыкновенны, что никто из присутствующих не был удивлен.

– Да, да! Никогда не должно нарушать своих обетов,– вскричал Оливье Дюгесклен,– иначе придется раскаиваться в том… Я помню, что в кошрельском сражении святая Екатерина заставила меня получить превосходнейший толчок копьем в плечо за то, что я не послал в реннскую церковь двенадцатифунтовой свечи, ей обещанной!.. Но теперь, как и всегда,– продолжал он с почтительностью,– наш дорогой сир и друг, граф д’Арманьяк, потому только и не хвалит этого молодого храброго воина, что мы все находим его достойным похвал.

– Вы говорите как ветреник, сир Оливье,– отвечал граф угрюмо,– и плохо меня поняли, приписывая ворчливости и недовольству то, что есть только следствие долговременной опытности и знания жизни. Никто более меня,– продолжал он, воодушевляясь и с нежностью глядя на Анри,– не ценит мужество, великодушие и благоразумие, какие обнаружил этот молодой человек, уничтожив коварные сети предателя барона де Монбрёна. Благородно и достойно начать свое поприще такой важной услугой нашему знаменитому полководцу, нашему государю и целой Франции… Я отдал бы свое графское достоинство и земли, если б имел сыном такого храброго юношу, но… Богу не было угодно осчастливить меня таким благом!

Ни одна слеза не оросила глаз сира д’Арманьяка, но жесткий голос его выражал глубокую скорбь. Французские вельможи оставались равнодушными к выражению этой горести, и уже некоторые из них пожимали плечами, как бы слыша болтовню старика, сто раз повторенную, но Доброе Копье не мог с тем же спокойствием слушать слова графа. Волнение его стало еще живее, и грудь вздымалась под тяжелой кирасой. Он хотел говорить, но голос замирал на его устах, и только слышались какие-то неопределенные звуки.

– Клянусь честью,– вскричал с нетерпением Дюгесклен,– вы со своими комплиментами и щедрыми похвалами ставите в такое затруднение молодого человека, что он не знает, что отвечать. Клянусь митрой папы! Он простой начальник живодеров, и не понимает льстивого языка, каким говорите вы во дворцах вельмож и королей. Вот если бы вы с подобными комплиментами отнеслись к этому любезному трубадуру, который подставил себя под удар, предназначенный для меня, он бы лучше сумел отвечать вам!.. Но я думаю, бедному соловью нашему не петь уже!

– Какое же, однако, неблагоразумие вмешиваться в схватку без доспехов,– заметил равнодушно Мони.

– В этом неблагоразумии я прежде всех виноват, брат Готье, и без великодушного поступка этого менестреля поплатился бы за него дорого… Если я своей свободой обязан капитану Доброе Копье, то жизнью – трубадуру Жералю.

– Что же? В этом я вижу не больше, как усердие оруженосца или человека из подобного же сословия,– отвечал спокойно Мони.

– Паж или женщина могут сделать то же! – прибавил Галеран.– В этом поступке нет ни мужества, ни знания военного дела, которым можно было бы похвалиться. Ягненок отдал себя в жертву волку – вот и все.

Такое понятие о самоотверженности трубадура, несмотря на то, что тогда подобный образ мыслей был очень обычен, вызвало негодование Бертрана. Он готов был отвечать своим слушателям, спокойный вид которых показывал, что они не видели ничего предосудительного в своих мнениях, как граф д’Арманьяк с таинственной улыбкой пробормотал вполголоса:

– Неужели вы думаете, сир Бертран, что мясник поймет покорность ягненка, которого он режет?

Дюгесклен покачал головой.