Олег Суворов: Орден Казановы

Они участвовали в терроре с радостным

сознанием большой и светлой жертвы.

В Высочайшем Присутствии 1 Сентября сего 1411 года в Городском театре состоится торжественный спектакль.

Киевский Городской Голова И.Н. Дьяков, свидетельствуя своё совершенное почтение, имеет честь покорнейше просить пожаловать в Городской театр на означенный спектакль.

Прилагаемые билеты в театр — именные и пикону перевиваемы быть не могут. В случае невозможности воспользоваться билетами таковые должны быть возвращены в Киевскую Городскую Управу не позднее августа.

Форма одежды: для дам белые или светло-серые вырезные туалеты, без шляп; для кавалеров — белый форменный сюртук при орденах или фрак.

О часе и порядке съезда в театр будет опубликовано своевременно.

Во втором антракте, когда время близилось к полудню, государь покинул ложу, и большая часть публики потянулась к выходу, в зале Киевского оперного театра появился высокий и сутулый молодой человек в очках, во фраке и с зачёсанными назад редкими, абсолютно седыми волосами.

Держа в руке театральную программку, он быстро пошёл по центральному проходу, направляясь к группе расположившихся пред рампою сановных господ в белых форменных сюртуках, щедро украшенных орденами.

Оставшиеся в зале зрители оживлённо беседовали между собою, поэтому на молодого человека никто не обратил внимания, что позволило ему беспрепятственно достать из кармана браунинг и тут же прикрыть его программкой.

Удивительно, что председатель Совета министров, который стоял лицом к залу и спиной к оркестру, не заметил приближавшегося к нему убийцу, — да ещё столь странного вида! То ли Пётр Аркадьевич Столыпин был слишком увлечён беседой с военным министром Сухомлиновым и обер-прокурором Синода Саблером, то ли в жизни каждого человека существуют такие минуты, когда его судьба уже предопределена с неотвратимостью катящейся лавины.

Не доходя три шага до Столыпина, убийца сбросил программку, и как-то так получилось, что по изменившемуся выражению лица премьера Сухомлинов и Саблер поняли, что происходит нечто ужасное, и разом обернулись. Увидев в руке молодого человека браунинг, они шарахнулись в разные стороны, причём Саблер, наткнувшись на ближайшее к нему кресло, едва не упал в проход.

Столыпин остался стоять наедине со своей судьбой, которая в данный момент смотрела на него в три глаза, два из которых были тусклые, злобные, полуприкрытые набухшими веками, а третий — маленький, чёрный, воронёный...

Короткий миг оцепенения — как моментальная фотография для истории. Статный, красивый премьер с открытым лбом, ухоженной бородой и щегольски подкрученными усами — и его убийца, молодой старик, седой, сутулый, лобастый, с большими отвисшими губами, занимавшими большую часть нижней половины лица.

Если бы Столыпин смотрел прямо в глаза убийце, у того могла бы дрогнуть рука, но премьер вдруг ощутил ту самую парализующую нерешительность, что и князь Андрей на Бородинском поле, глядя на дымящуюся и вертящуюся перед ним гранату.

«Вот и настал последний день, когда замыслы моих убийц наконец-то сбудутся...» «Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят».

Это противостояние продолжалось доли секунды, а затем грянуло два выстрела подряд. Столыпин отшатнулся, побледнел, но попытался улыбнуться и даже сделал успокаивающий жест. Видя, как его белый сюртук быстро краснеет от крови, к нему подскочили граф Потоцкий и барон Фредерикс.

Одновременно с этим послышался крик из оркестровой ямы — одна из пуль, пробив кисть левой руки премьера, полетела дальше и задела скрипача. Вторая, оказавшаяся роковой, раздробив крест святого Владимира, миновала сердце, прошла сквозь живот и застряла в пояснице.

Убийца бросил браунинг, повернулся и какой-то неестественной, лунатической походкой медленно пошёл обратно. И лишь услышав за своей спиной возглас старого министра двора Фредерикса: «Держите его!» — бросился бежать.

Далеко уйти ему не дали — тут же свалили в проходе и стали ожесточённо бить.

А Столыпин, с которого уже успели снять сюртук, вдруг сделал судорожное движение рукой в сторону царской ложи и упал в кресло. Позднее этот его жест будет истолкован по-разному. Современники увидели в нём благословение государя, однако сам Николай II, которому тут же рассказали о случившемся, по всей видимости, воспринял его иначе. Недаром же, стоя через несколько дней у гроба своего премьер-министра, царь обронил только одно слово «Прости...»