Ю_ШУТОВА - Дао Евсея Козлова

Главное, Жозефина от него расцвела, глаза, волшебные глаза ее снова сияли. Мы просидели с ней в этом шалмане долго, слушали чьи-то стихи, иногда не плохие, иной раз чересчур манерные, с подвыванием, видимо, символизирующим страсть. Или, наоборот, монотонно зудящие, въедающиеся через уши прямо в душу, липкие, неотвязные ритмы. Жозефина и сама спела пару французских песенок.

Значит, выздоровела.

Значит, я ей больше не нужен.

Подвез ее до дома уже далеко за полночь. Поцеловал в щеку. Попрощался. Теперь уже, кажется, навсегда.

Дороговизна страшная. Фунт коровьего масла – рубль восемьдесят. У каждой лавки длинные хвосты, и с каждым днем они все длиннее. Ввели карточки на продукты. Самого меня это не касается. Казалось бы. Да, я не стою в очередях и карточки не отовариваю, и три фунта сахару в месяц – не моя участь. Но это не утешает.

В городе полно беженцев, работу найти они могут с трудом, живут на пособие. Воруют. Грабят. Вечером по темноте и ходить боязно, если чуть удалиться от центра, в Коломну или на Пески. Это бесит местных, многие требуют выселить беженцев прочь из города. Всеобщее взаимное раздражение уже, кажется, достигло точки кипения. Большая часть населения столицы живет все беднее и беднее. И не думаю, что в провинции дела обстоят лучше. Страна нищает с каждым днем.

Елена с детьми вернулись с дачи. Ездил встречать. Дети здорово выросли за лето. Санька, как говорила мать наша, заневестилась. Дорофей вытянулся, все курточки-штанишки стали коротки, руки торчат из обшлагов. И Ефимка совсем уже человечек. Солидный такой. Встал, руки за спину, бровки нахмурены, с пятки на носок перекатывается, смотрит на меня снизу вверх и серьезно так спрашивает: «А что это ты, дядечка, такой старый? Ты теперь старик? Как дедушка с золотой рыбкой?»

Видел проезд японского принца в Зимний дворец. Толпа желающих поглазеть собралась немалая.

Город еще совсем зеленый, листья даже не начали желтеть, а по ночам уже заморозки. Надо бы справить себе новое пальто. Моя касторовая шуба, сшитая еще в девятом году, широкая и с широкими же рукавами, с небольшим воротником, отделанным польским бобром, стала совсем не актуальна, да и мех повыносился. Я в ней чувствую себя каким-то доисторическим мастодонтом. Старым. Очень старым. Не хочется. Сошью себе что-нибудь новомодное. Может быть, габардиновую бекешу с воротником-стойкой. Может быть в новой бекеше я и сам стану чуть-чуть более новым. Отдает гоголевской шинелью – n'est ce pas? [14] Не так ли? (фр.) Глупости какие. Глупости или не глупости, а сошью. Надо хоть что-то поменять.

Был вызван на комиссию по медицинскому освидетельствованию. Признан негодным для зачисления в ратники ополчения по статье 85 – узловатое расширение вен на левой ноге. Я так и думал. И если честно, на эту войну я совсем не рвусь. Хорошо, что и она во мне не нуждается.

Сходили с Еленой и Санькой в Мариинку. Смотрели балет «Эрос». Вместо Кшесинской заглавную роль танцевала какая-то Елена Люком. «Какая-то», потому что имя это мне совершенно не знакомо в отличие от Кшесинской, ту в нашем городе каждая собака знает. Но танцовщица была великолепна. Молодая, легкая, как мотылек. Она словно порхала по сцене, казалось все эти фуэте, арабески и алязгонды [15] Балетные термины: Фуэте (fouetter, фр.) – стремительное вращение на одной ноге. Арабеск (arabesque, фр.) – прямая нога назад, одна рука в сторону, вторая вверх. А ля згонд (a la seconde, фр.) – нога поднята в сторону на 90° и выше. не стоят и капли труда. Вот сейчас она просто взлетит над сценой, взмахнув руками, закружится над нашими головами. Я был очарован.

Вернулся Климент. Это произошло совершенно неожиданно для нас: не написал, не предупредил. Просто вдруг оказался на пороге своей квартиры. Это случилось в воскресенье, пять дней назад.

Я как раз был у Елены. Мы, по обыкновению, обедали все вместе.

Звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Мы переглянулись. Время сейчас таково, что от нежданного визита ничего хорошего не ждешь. Авдотья Поликарповна пошла открывать. Мужской голос в передней. Санька узнала его первой и, вскочив, умчалась, радостно вопя: «Папа!», мы все за ней.

Сгрудились в тесноте. Объятья. Радость: «Что? Как? Почему не написал? В отпуск? Насовсем?»

Радость наша была недолгой. Вернулся Климент насовсем. «Списан по непригодности», – его слова. Из-за ранения. Ранение совсем пустяковое. Да и не ранение даже.