Владимир Сназин - Доктор Постников

Готфрид по лютеранскому обычаю, который не предусматривает молитвы об усопших, а лишь упоминание о них, прижал сложенные руки к груди и молча помолился.

Не прошло и полутора часов после первых ударов большого колокола, как в дверях появился доктор Блюментрост.

– Gott sei Dank sie sind beide hier (Слава Богу, вы оба здесь), – сказал он и расположился на лавке лекарственного зала. Посмотрел на Готфрида и чуть продолжительнее – на Петра. – Gott sei Dank, царь Федор Алексеевич скончался в спокойствии и безболезненно. Да упокоит Господь его душу, – тихо сказал он и по-католически, большим пальцем, совершил малый крест (перекрестить лоб, рот и сердце).

– Пока мы боролись с опухлостью ног царя, Милославские и Нарышкины по разным углам собирали своих сторонников, – стал рассказывать доктор о том, что делалось в последний день жизни Федора. – Конечно, не только мы – все знали, что спасти государя невозможно и что конец скоро.

Боярин Языков ни к одной родне прямого отношения не имел, но многие все равно подходили к нему, советовались, исподволь спрашивали: «Не слыхивал ли он, кто и кого предлагает царем – мальца десятилетнего Петра или Ивана, хоть и больного, но удобного. И по тому, в какой форме задавался вопрос, Иван Максимович мог четко распознать складывавшуюся расстановку сил при дворе.

Петр и Готфрид внимательно слушали Блюментроста, но не понимали, почему он им говорит про какие-то дворцовые интриги, которые происходили еще при не остывшем теле почившего царя. Но по мере дальнейшего рассказа картина для них стала проясняться.

– Пытаясь усилить лечебные свойства пластыря, чтобы он лучше оттягивал воду с опухлых ног, – продолжал доктор Блюментрост, – мы несколько раз меняли рецептурную пропись, добавляя в заготовку то одну, то другую траву. Боярин Языков все это время находился неотступно при нас. И внимательно следил, какие травы мы добавляем, что с чем смешиваем, спрашивал, есть ли в этих добавках кислая трава. Еще до кончины царя он меня спросил, о какой такой кислой траве, мы с доктором Ван дер Гульстом упоминали в своих лекциях о галерных рабах, которых лечили от скорбута, о чем на испытании говорил студиоз Постников. Я ему отвечал, что это были обычные зеленые салатные листья. Он спросил, почему этих листьев мы не даем царю? Я ответил, что царь получает эти листья – только в измельченном виде. Но он мне не поверил. А через некоторое время наклонился ко мне и шепотом, прямо в ухо, зло так сказал: «Если ты, Блюментрост, что-нибудь скрываешь, – берегись! Рано или поздно я получу царское повеление учинить расспрос иноземным докторам. Попасть в съезжую избу просто – выйти из нее сложно. Но студиоз Постников мне все расскажет».

Готфрид с Петром испуганно переглянулись.

– Учитель, а почему боярин Языков не верит тебе и думает, что вы все что-то скрываете?

– Мой мальчик, – тяжело вздохнул доктор Блюментрост, – только три часа назад боярин Языков был могущественнее любого другого боярина, и его боялась почти вся Московия. А со смертью царя он остался не у дел, и его роль свелась к роли распорядителя на погребении. Я боялся, что еще до того, как царь отойдет, он пошлет за тобой караул. Но Gott sei Dank, ему сейчас не до тебя. Наблюдая за нами, он прислушивался к доносившимся из тронной палаты возгласам и крикам. Там Милославские и Нарышкины лаялись друг с другом, доказывали каждый свое верховенство и обсуждали, кого объявлять царем. Языков должен был уловить, на чьей стороне сила, и вовремя примкнуть к тому крылу. Я понял, что сейчас он тебя не тронет, поэтому стал думать, как тебя обезопасить. Будь добр, Готфрид, принеси мне чашу воды.

Доктор сделал несколько мелких глотков, вынул из-за обшлага тончайшую ткань и промокнул ею губы.

– Как только царь Федор испустил последний вздох, – продолжал свой рассказ Блюментрост, – к Языкову сразу же подошел патриарх Иоаким. Они отошли в сторону и, опасливо оглядываясь, о чем-то некоторое время разговаривали. Я заметил, что после кончины царя мы уже никого не интересовали. Доктор фон Гаден красноречивым взглядом дал мне понять, что он завершил свою работу и хочет уйти. Я так же взглядом ответил, что не являюсь в данный час его начальником и он вправе поступать, как хочет. Собрав все свои пластыри и масла в сумку, он тихо и незаметно вышел. Следом за ним, так же незаметно и ни с кем не прощаясь, спальню царя покинули остальные доктора. Последним из царских покоев ушел я. Когда я проходил мимо патриарха и Языкова, они даже не посмотрели в мою сторону, так были поглощены разговором. Но, поравнявшись с ними, я намеренно приостановился, полагая, что боярин окликнет меня и задаст какие-нибудь вопросы, например, почему все доктора покинули почившего царя. Однако мне показалось, что он намеренно отвернулся от меня и очень тихо стал что-то говорить патриарху. Медленно от них удаляясь, я услышал всего несколько фраз, но эти фразы прояснили для меня всю картину. «Отче, – говорил Языков, – сам-то ты за кого, за Петра или Ивана?» Патриарх, скосив глаза в сторону тронной палаты, в которой собралось многочисленное семейство Милославских, так же тихо, сказал: «Если крикнуть Ивана, Софья загребет под себя всю власть. В этом ей помогут ее дядья Милославские. А ты понимаешь, Иван Максимович, что тогда с тобой будет – в ссылку полетишь. Меня тоже, конечно, прижмут, землю могут отнять…» – «Тогда, отче, кликай перед народом Петра, а я пока Алешку Лихачева и Ваську Голицына подготовлю…»