Гюг ле Ру - Норманны в Византии

Когда Ирина увидала входившего дружинника, волнение ее было так сильно, что она даже не знала, человек ли перед ней или само божество.

Он приближался как бы окутанный облаком, в котором она видела только его чудную голову, увенчанную шлемом, да блестевшие из-под шлема устремленные на нее глаза.

В то время, когда героическая душа воина, привязанного к позорному столбу, созерцала свет Валгаллы, образ Ирины тоже показался ему сверхъестественным, злым гением, враждебным его расе, появившимся для того, чтобы соблазнить его в эти последние минуты.

При приближении полубога, свидания с которым она так жаждала, Ирина почувствовала страх и затрепетала так же, как агарянские девушки, которых она видела в цирке, трепетали перед выпущенными на них львами. Ей хотелось бежать, но взгляд воина приковывал ее к месту, да и всякое движение только бросило бы ее в его объятия. Она готова была крикнуть о помощи и боялась в то же время, как бы кто не стал между нею и ее счастьем.

Как два противника смотрели они друг на друга, а любовь, которая готова была вознести их на вершину человеческого счастья, билась в их сердцах страстным порывом.

У Дромунда и в разговоре на византийском языке слышалось северное произношение – звучное и чистое, которое привлекало и пленяло сердца женщин. Звук его голоса пробуждал в их душах жажду наслаждений, так что с первых же слов воина и в Ирине совершенно рассеялся всякий страх.

– По решению асов, – говорил Дромунд, – еще вчера я бы должен был быть мертв. Но предо мною предстала женщина, дочь неба, и моя судьба тотчас же изменилась по ее желанию. И вот я опять совершаю жизненный путь, я вижу свет, Ирина, я вижу тебя!

Такие именно слова и мечтала Ирина услышать от своего героя. Но ей тяжело стало при мысли, что благородство может быть преградой к сближению между ними.

Она отвечала ему с нескрываемым жаром:

– О Дромунд! Ты мне дал больше, чем получил сам. Ты говоришь, что я спасла тебя от смерти? Ты же вызвал меня к жизни. Будешь ли ты добрым властителем сердца, которое тебе отдалось? Помнишь ли, я полюбила тебя за твою веру, за твои страдания и за то, что и в минуту перед казнью в тебе жила вечная любовь!

Он улыбался, так как теперь чувствовал и видел в ней только прелестную женщину. Уступая своему радостному, почти детски-веселому восторгу, он прикинулся ревнующим и отвечал на вопрос вопросом, пользуясь вызовом, который ему был сделан.

– Уж не любишь ли ты тех молодых людей, таких красивых, таких смелых в разговоре, которые пришли с тобой тогда на набережную Буколеона? – спросил Дромунд тоном, выражавшим больше любезности, чем упрека.

Ирина почувствовала себя счастливой, что имеет случай высказать ему, как чиста была до сих пор ее душа, и отвечала:

– Те, про кого ты говоришь, – мои братья. Их братская любовь оберегала свежесть моей души, сохранившей все силы любви, готовые излиться теперь на одного тебя!

Неудержимое опьянение волновало ее грудь и вызывало блеск в глазах.

Оно сообщилось также Дромунду, и он, торжественно подняв руку к небу, вскричал:

– Я проводил целые годы в море. Я плавал по рекам с цветущими берегами… Я жег незнакомые мне города… Я брал в плен женщин, как часть добычи… Я видел дев, принявших крещение и в объятиях моих товарищей забывавших все, даже не исключая самого имени Белого Человека. Я принуждал невольниц вышивать мне туники. Я их менял на оружие и браслеты… Но я никогда не любил!

Испугавшись того, что Дромунд в неудержимом порыве любви заключит ее в свои объятия, Ирина понемногу отступала к скамейке, удерживая своего возлюбленного жестами и маня его взором.

Полулежа на постели, Ирина смотрела на Дромунда, который сидел на ступени у ее ног, обратив к ней мужественное лицо. Она жалела, что они не могут оставаться так навсегда, в виде двух мраморных статуй, увековечивающих минуты несказанного счастия.

– Спой! – нежно сказала она Дромунду.

Поднявшись на ноги, он улыбнулся при виде того, как исчезла в ней последняя тень сопротивления. Стоя на ступеньке и опираясь рукой на мечь, он запел звучным голосом гимн, сочиненный одним варяжским князем в честь несчастной любви. В этом гимне говорилось, как во дни плавания на ладьях, среди тумана, окружающего пловцов темной могилой, тоска любви охватывает сердце гребца.